Иосиф Каллиников - Мощи

— Не уходи, Феня.

— Почему?..

— Останься у меня сегодня, я хочу быть с тобою, — останься.

— Зачем, Никодим?..

— Разве ты не понимаешь?.. Хочу, чтоб моя была…

— Я понимаю, знаю, я останусь, но только знай — о себе я тебе ничего не скажу, не спрашивай, — у меня нет прошлого, только настоящее, только сегодняшний день, только любовь к тебе, — хочешь — останусь и такая как есть, такою как видишь, какою знаешь, какую сможешь понять и любить — твоя буду, а прошлого нет у меня, а буду вся твоя, до конца, и если будущего захочешь, — вместе его создадим, без прошлого.

Говорила ему, ластилась, точно, в эту минуту, действительно, остаться решила, может быть и осталась бы, если бы не были у обоих головы ясные, если бы не пытали ее душу вопросами.

— Феничка, понимаешь ты, понимаешь, милая, когда человека знаешь всего — всю его жизнь, ни одной минуты в нем и после сомневаться не будешь. Я не зверь, чтоб ревновать тебя к прошлому, если оно у тебя было, но, понимаешь, останется обида в душе, может быть, на всю жизнь останется оттого, что в такой час не будешь до конца человека знать и чувствовать.

— Разве тебе мало, что я люблю тебя и не спрашиваю о твоем прошлом? — ты для меня настоящий дороже, чем прошлый, потому что я сама пришла; то, что позвал меня — это ничего не значит, я ведь знала, зачем иду к тебе. Хочешь такую? — твоя буду…

Прильнула к нему, точно хотела сказать, чтоб не отталкивал, потому что потом поздно будет, потом, может, никогда не придет, хотя и любить будет. Замолчали оба — ждали друг от друга, кто уступит, кто сдастся — неподвижно просидели с минуту и чувствовали, что никто уступить не хочет, поднялась Феничка и сказала спокойно:

— Я не останусь, Никодим, у тебя сегодня. Если потом когда-нибудь придет само — твоя буду, а теперь нет. Проводи меня. Одна идти боюсь, — поздно.

Всю дорогу молчали, только у ворот Никодим спросил:

— Поцеловать тебя можно?

— Сам знаешь, что люблю, так зачем спрашивать?

— И приходить к тебе можно?

— Конечно. Какой ты глупый!

И, не дожидаясь, поцеловала его сама первая.

Обида какая-то, какое-то чувство горечи осталось у Фенички от этого вечера, от третьего, и неясно в мысли носилось, что не отдастся ему, ни за что, — не знала даже почему, а только чувствовала, что и не чужой, близкий и в то же время неродной, по-любимому. В мыслях себе говорила, что может потом, когда-нибудь, но не теперь.

И, засыпая, не зная сама почему, шептала:

— Какой глупый, какой глупый…

За Афонькою вслед по всем городам полетели гонцы и с багажом, и без багажа, и в избы курные, и на заводы дымные, и на фронт в поезда и подкидывали и вручали литературу и вместе с иконами, что вагонами отправлялись христолюбивому воинству в назидание с акафистами и душеспасительными книжечками, катилась волна непокорная. И выползли в трактиры, в пивные, в поезда пассажирские и на улицы в пальто гороховом и в крапинку, в котелках и в картузах просто люди охотливые до всего, что шепотом говорится, по секрету под честное слово приятелю дорогому, и в одиночках, и в общих камерах стали от параш задыхаться смертники и заключенные, и Владимирская запылила снова.

Приехал Калябин — прямиком на Пеньи, разыскал кого нужно в слободке и остался пожить недельку и на завод заглянул к Дракину и такой вышел тучей — инженера самого встретил и пришлось раскланяться. Позвал в дом Калябина.

Захотелось Афоньке Антонину Кирилловну навестить, — может, и в самом деле такой случай выпадет, чтоб с глазу на глаз Феничку повидать в Питере.

Как полагается, накормили обедом его, еще раз расспросили, где он встретил ее, да как было, не болит ли плечо, а то и на леченье бы помогли, а про Марью Карповну, про Касьяна ни полсловечка, будто и не было ничего. Уходить стал — Антонина Кирилловна зайти просила, когда уезжать будет — посылочку взять с домашностью дочери. Инженер, с своей стороны, тоже благодарить хотел сотенными, Афонька только подумал, что поглядим де, что осенью скажешь, сколько за труд заплатишь — не взял денег. Прокружил Калябин неделю в городе по делам от партии, пособрал от кого нужно было письма в Питер, и захотелось ему еще на Феничку поглядеть, самолично у ней побивать в комнате с глазу на глаз и зашел за посылкою со всяким снадобьем. Захотелось ему поскорее в Вифлеем на звезду глянуть и поехал с плацкартой ускоренным; всю дорогу пролежал на верхней полке, на посылку поглядывал. Перед Питером на Любани к проводнику в каморку самовар из буфета втащили и кофейник с грелкою, на Любани и человек без билета в котелке подле окна уселся. Разбудил Афоньку кондуктор, — видит чай и себе взял стаканчик, слез вниз — сверкнул на него котелок глазами, улыбнулся чему-то и, ни к кому не обращаясь, скорее даже ко всем сразу, начал ругать порядки казенные:

— Представьте себе, на службу спешу, опоздать — места лишишься, а тут и есть, а не дают плацкарты, пришлось сунуть, ну и без билета еду, а за границей?.. Порядки!.. Разве это одно, — да на каждом шагу: газету я себе выписываю, начальство спрашивает — почему политикой занимаешься, — да как же, господа, не заниматься, когда на фронте черт знает что! Из-за чего мы войну ведем с японцами, ну, скажите мне, из-за чего?..

И опять на Афоньку взглянул и улыбнулся, обратился теперь уже к нему:

— Ведь правда, товарищ?

— Правильно…

Одним только словом и воспользовался котелок прилизанный и уцепился за него, сейчас же к Афоньке подсел и, будто своему человеку, обрадовался, что хоть в одном человеке сочувствие вызвал, и не так уж громко, а только будто ему одному и даже иной раз шепотком на ухо:

— Я вам, товарищ, расскажу один случай, можно сказать и случай-то совсем пустячный, брат у меня и не родной, двоюродный, добровольцем пошел — теперь на фронте, собрался я ему послать посылочку, пару чулок да белье теплое… — и на ухо: казенное шлют, застревает в дороге и на Александровском за полцены сколько хотите… — и опять негромко: — вот я ему собрался послать посылочку, чуть со службы не вылетел — ей-богу…

— Почему?..

Подморгнул и даже посмотрел, не заметили ли соседи, что подморгнул рабочему, и начал говорить шепотом, будто и вправду доверился:

— Положил я ему будто газеток, и хоть бы много — всего с десяток, — знаете, что из Женевы приходят, ну конечно знаете, — так за это… спасибо начальник у нас добрый и тоже не брезгует газетками, а то пропадать бы…

Помолчав, будто вспомнил что и опять шепотом:

— А у вас, товарищ, при себе нет новенькой?

Афонька исподлобья смотрел недоверчиво, — слушая болтовню сумрачно, а как начал он шепотом — интересно стало — шпик или нет, а как сказал:

— Разве все отвезли и себе не оставили почитать?.. Недельки две назад уезжали, правда, — с поручением, еще вас провожал «сапожник». Он всегда провожает. Да вы, товарищ, не бойтесь — свой.