Иван Франко - Стихотворения и поэмы. Рассказы. Борислав смеется

И кинулись все люди с диким криком
И воплями — закидывать камнями
Убитого. Лежал он, как дитя.
Уснувшее, с простертыми руками,
С лицом спокойным, ясным, на котором,
Казалось, не изгладила и смерть
Улыбки просветленья и любви.
Но скоро грудою каменьев труп
Закрыло вовсе; а случайный камень
Расплющил череп, придавил к земле,
Похоронил навеки под собою.

Пирамидою зеленой
на волнисто-синем фоне,
исполинским изумрудом
на равнине синевы, —

над прекрасным южным морем,
под спокойным теплым небом
дремлет, пышно зеленея,
в тихом сне гора Афон.

Дремлет ли? Ведь мать-природа
с неустанною заботой
наряжает, забавляет
дочь любимую свою.

Там, внизу, из воли шумливых
величавые утесы
гордо устремились к небу —
стены, портики, столпы, —

там, внизу, оркестр могучий
ни на миг не умолкает,
плещут волны о каменья,
пена брызжет серебром.

А вверху — крутые склоны,
сплошь поросшие лесами,
что-то шепчут неустанно,
без начала, без конца.

Но гора затихла в дрёме;
день и ночь плывет над нею
как бы розовая дымка, —
нет ни звука. Тишина.

Хоть повсюду вдоль ущелий
узкие ползут тропинки,
но ни голосов, ни смеха
на тропинках не слыхать.

Хоть рассыпаны повсюду
по лесам, обрывам, скалам,
по нагорным луговинам
поселения людей, —

но глубокое молчанье
залегло в селеньях этих,
и торжественным молчаньем
запечатаны уста.

Тишина, покой, молчанье,
строгие, худые лица,
одноцветные одежды,
не поспешные шаги.

Лишь три раза в день по склонам
колокольный звон: несется,
будто где-то над горами
лебединый дальний крик.

В скорбном плаче колокольном
как бы скрыта укоризна
хмурым людям, умертвившим
благодатный этот край

и гнездо высоких мыслей,
школу гордых устремлений,
взлет, орлиный превратившим
в черную тюрьму души.

В воскресенье по вечерне
зазвонили на Афоне:
подал голос Прот великий,
отозвался Ватопед.

Дальше звякнул Эсфигмену,
загудел Ксеропотаму,
там Зографу, после — Павлю,
раззвучался Иверон {63} .

Покатились по отрогам
скорбные рыданья меди,
и ответствуют утесы,
и ущелья, и скиты.

И ответствуют им вздохи,
крестятся худые руки,
тихий шепот отвечает:
«Со святыми упокой!»

Этот скорбный голос меди —
знак прощанья с жизнью бренной —
никого здесь не тревожит:
это будничная весть.

Скитник ли в скиту скончался
так, как жил, — один, безмолвный,
и узнали о кончине
только через много дней —

по тому, что не пришел он
к монастырскому подворью,
не принес своей работы,
пригоршни бобов не взял?

Или инок в тесной келье
умер над святою — книгой,
киноварью и лазурью
украшая письмена?

Или послушник скончался —
в грешном мире князь и воин —
здесь же, в кухне монастырской,
скромный служка с давних пор?

Или иерарх скончался,
настоятель ли, игумен, —
всем почет здесь одинаков:
«Со святыми упокой!»

Или кто-то из живущих
ныне путь свой завершает,
мир привольный покидает,
чтоб в пещере смерти ждать?

Глянь, вон там, — в стене гранитной,
в крутизне скалы, нависшей
над неистовым прибоем, —
ласточек ли гнезда там?

Нет, там выдолблены норы,
недоступные, глухие,
выбиты в горах пещеры,
словно птиц морских приют.

Это норы для аскетов,
здесь свершают путь последний,
здесь находят, без возврата,
в вечность узкие врата.

Кто изведал послушанье,
строгий искус монастырский
и тяжелый, молчаливый
труд в таинственном скиту, —

кто стремится здесь закончить
строгий подвиг аскетизма,
в одиночестве, в молчанье
внемля голосу души, —

кто порвал, все связи с миром,
поборол соблазны плоти,
кто почувствовал желанье
в очи вечности взглянуть, —

тот, с соизволенья старших,
ищет для себя пещеру,
ищет для себя могилу,
из которой нет пути.

И тогда рыдают звоны,
и в стенах Афона {64} древних
шепчут чернецы чуть слышно:
«Со святыми упокой!»

В воскресенье по вечерне
зазвонили на Афоне:
подал голос Прот великий,
отозвался Ватопед.

После звякнул Эсфигмену,
загудел Ксеропотаму,
там Зографу, после — Павлю,
раззвучался Иверон.

Покатились по отрогам
скорбные рыданья меди,
и ответствуют утесы,
и ущелья, и скиты.

Звон затих, но отголоски
долго в воздухе звучали,
и в монастыре Зографу
петли скрипнули ворот.

Раскрываются ворота;
с монастырского подворья
с монотонным, тихим пеньем
выступает крестный ход.

Веют рдяные хоругви,
будто отсветы пожара;
деревянный крест с распятым
тихо впереди плывет.

Бородатые монахи
в ярко рдеющих фелонях {65} ,
а за ними вслед — монахи
в власяницах, босиком.

Посреди согбенный старец,
сморщенный, седобородый,
в самотканой власянице,
крест березовый несет.

Крест из двух кусков березы,
а от моря ветер веет,
борода седая старца
разметалась по кресту.

И плывет усталый голос
в лад с напевом монотонным,
повторяющим уныло:
«Со святыми упокой!»

По тропе крутой, змеистой,
крестный ход идет все дальше,
лугом, лесом — прямо к морю,
а оно шумит вдали.

Над цветеньем рощ несутся
похоронные напевы,
над пахучими лугами
стелется кадильный дым.

Вот остановились люди
у отвесного обрыва,
над бездонной глубиною,
ужасающей сердца.

Как твердыня из гранита,
голая скала отвесно
поднялась из бездны моря
в голубую вышину.

Глянуть сверху — челн на море,
колыхаемый волнами,
кажется как белый лебедь
на безбрежной синеве.

Глянуть снизу — эти люди
у отвесного обрыва
кажутся овечьим стадом,
что пасется на скале.

Снизу виден в той твердыне
черный четырехугольник —
исполинскою печатью
в половине высоты.

Это виден вход в пещеру,
вход в могилу для живого,
высеченную когда-то
и неведомо зачем.