Мишель Рио - Мерлин. Моргана. Артур

— Сжигая их корабли, — сказал Леодеган, — ты лишаешь их всякой надежды на отступление и вынуждаешь сражаться до последнего человека. Они уже превосходят нас числом. Следует опасаться, как бы такая стратегия не усилила их воинскую доблесть, которая и без того велика, остервенением от полной безысходности и чтобы они не почерпнули в этом безнадежном положении силы, необходимые для победы. Потому что ярость и упорство в бою сдерживает всегда остающаяся возможность бежать.

— Я не хочу, чтобы они смогли бежать. Я хочу устрашающим примером охладить пыл саксов и подавить в них всякое желание совершать новые набеги — если не навсегда, то, по крайней мере, надолго. А собрав такую многочисленную армию, что не в их обычаях и что не сможет скоро повториться, они дарят мне случай, которого я искал. Что же касается их воинской доблести, упорства и остервенения, я рассчитываю, что наше упорство и остервенение будут еще большими, ибо, сражаясь на своей земле, являющейся нашим последним оплотом, мы имеем еще меньше возможностей для бегства, чем они. Если мы потерпим поражение, оставшиеся в живых вожди восстановят армию из тех резервов, что движутся теперь к нам на помощь из городов, и продолжат беспощадный бой до тех пор, пока ни одного живого сакса не останется на нашей земле.

На мгновение он замолчал, потом спокойно добавил:

— Это значит, что мы не будем брать пленных.

Тридцать тысяч мертвых воинов устилали холмы Бадона. Далеко на севере черные клубы дыма от гигантского пожарища подымались над прибрежными песками, над тем местом, где на заре полегли три тысячи саксов и где догорал вражеский флот. Саксы были истреблены все до одного, а от армии Артура оставалось не более двух тысяч пеших и несколько сотен конных воинов, из которых не было ни одного, кто остался бы невредим. Из ста пятидесяти членов Круглого Стола уцелело около двадцати, и среди них король, Бан, Богорт, Кэй и Гавейн. Все старые вожди, помнившие Утера, были мертвы. Лот погиб. Леодеган испускал дух.

Артур, угрюмый и залитый кровью, бесцельно ехал по полю боя. Он подъехал туда, где стоял я, склонившись над распростертым на траве Леодеганом. Слез с коня и опустился подле него на колени.

— Какой бой, Артур! — с улыбкой сказал Леодеган. — Никогда еще не видал я такого боя, даже во времена Утера. Он был бы доволен. А ты сражался лучше, чем сражался бы он, будь он здесь. Ты сражался так, как никто другой, и мир навсегда запомнит этот день. Я счастлив умереть на глазах у такого великого воина; Мое время прошло и время таких, как я. Я отдаю тебе свою землю, страну бригантов, которую твой отец и Мерлин некогда оставили в моих руках, вопреки своим завоевательным стремлениям. Присоедини ее к Логрису. Я поручаю тебе также мою единственную дочь, пятнадцатилетнюю Гвиневеру.

Он посмотрел на меня:

— Мерлин, так, значит, и Лот и все люди старого мира мертвы?

— Да, Леодеган.

— Тогда твой мир действительно рождается сегодня из мертвого чрева насилия, бывшего законом того, другого мира. Ты остаешься его единственным творением и единственным свидетелем. Ты одновременно отец и — сирота. Ты как дерево, чьи корни не сходны с плодами. Ты же словно ствол, чуждый им обоим. Какое одиночество, Мерлин! Неужели так же одиноко и после смерти, там, куда я иду?

И он замер, навсегда обретя мир и покой. Тогда Артур обхватил руками страшную седую голову и прижал ее к себе. Он заплакал. Заплакал, как никогда не плакал за всю свою жизнь. И я чувствовал в этих внезапных слезах, кроме скорби, кроме ужаса от необходимости продолжать жить, в то время как повсюду вокруг воцарилась смерть, что открылась старая, незажившая рана, из которой хлынуло слишком долго копившееся страдание.

Бадон. Это было в четыреста девяностом году, в первый день лета: Солнце садилось за холмами, расцвечивая небо на западе в торжественный пурпур, словно бесконечное отражение пожарищ и пролитой крови. Все было безмолвно, погружено в забвение смерти и сна, в молчание изнеможения и оцепенения.

Артур плакал.

Через год после сражения при Бадоне Артур женился на Гвиневере.

Гвиневера была прекрасна. В свои шестнадцать лет она ничем не напоминала ребенка, являя собой все совершенства женщины. У нее были длинные и тяжелые золотые волосы, славившиеся во всей Британии, лицо с чертами правильными и немного холодными, которое более прельщало с первого взгляда, нежели по-настоящему очаровывало, и нежная белая кожа. Лицо ее выражало смесь благородства, безразличия, своенравия и скуки, входя в противоречие с той нежностью, грацией и чувственностью, которыми были преисполнены ее движения. Все существо ее внушало мысль о наслаждении — равнодушном и недоступном. Она испытывала удовольствие — не будучи при этом настолько мелочной или простодушной, чтобы показывать это, — чувствуя себя предметом всеобщего внимания и восторженного поклонения. Выше всего она ценила власть, роскошь и богатое платье. Поэтому когда она увидала Артура, соединявшего в себе все эти достоинства и бывшего к тому же самым красивым мужем на всем западе, она полюбила его так сильно, как только вообще могла любить.

Свадьбу отпраздновали в Изуриуме, столице королевства бригантов, которую Артур, в память о Леодегане, избрал одной из своих столиц. Празднества продолжались в Лондоне и наконец в Кардуэле. Здесь Артур, желая пышно завершить увеселения, задал в своем дворце большой пир. Он созвал туда всех королей, вождей и знатных людей Логриса и покоренных земель.

В самый разгар праздничной трапезы в залу вошли двое гостей и приблизились к самому королевскому столу. Оба были одеты в дорожные накидки, лица их были скрыты под широкими, низко опущенными капюшонами. Тот, что был выше, откинул свой капюшон, и все узнали Моргану. Ее красота была столь ослепительна, что все присутствовавшие там замолчали, затаив дыхание. Рядом с ней другие женщины казались уродливыми, словно уничтоженные этим прекрасным сиянием, и даже великолепие Гвиневеры, которая была вдвое ее младше, тускнело в сравнении с ее завораживающей красотой. Сильно побледневший Артур поднялся, пристально глядя на нее с выражением ужаса и несказанной радости на лице. И я понял, что внезапное появление Морганы было для него мигом райского блаженства, разжегшим с новой силой адскую пытку разлуки.

Моргана откинула капюшон со своего спутника. Шепот восхищения пробежал по зале. Это был ребенок лет двенадцати, и по красоте его стана и лица все догадались, что он — сын Морганы. Но я, перенесясь мыслью на двадцать лет назад, вдруг увидел перед собой маленького Артура, за тем лишь исключением, что у этого ребенка были более темные волосы и зеленые глаза, как у его матери. Он держался совершенно прямо, без какой бы то ни было робости, но и без высокомерия.