Сергей Зайцев - Тур — воин вереска

Нет, никак бы русским не одолеть Левенгаупта, мудрую и мужественную Львиную голову, кабы не ревновал успехам их Брюс-волшебник...

Когда стреляли пушки Брюса, на поле словно бы возникала невидимая стена; перед стеной этой останавливались шведские пехотинцы и кавалеристы; упирались в неё в недоумении и в ярости, бились в неё грудью, но не могли идти вперёд, а лошади не слушались всадников. Разве это не волшебство?.. А как точно разили пушки! Каждый заряд находил себе жертву. К ночи, в полумгле уже, русские орудия громили противника с невероятной свирепостью. У шведов были от Брюсовых картечей, словно заговорённых, ужасные, невосполнимые потери; а от ядер Брюсовых позиции шведов, клочок земли, за который они держались, были перепаханы вдоль и поперёк — будто великаны своими великанскими плугами тут прошлись; разбиты были в щепки повозки и брёвна вагенбурга, перевёрнуты, отброшены в болото зарядные ящики, изорваны палатки и знамёна, сломаны штандарты, а многие шведские герои обращены в кровавое месиво... И наволховал, наворожил Брюс: за залпами орудий его, за дружными атаками его солдат, что были как ураганный ветер, пришёл природный ветер — и повеяло вдруг могильным холодом, и села на землю тяжёлая чёрная туча, и завьюжило, и завьюжило... метель со снегом ударила шведам прямо в лицо, снег колол им глаза, чтобы не видели шведы русских атак и чтобы, ослеплённые, гибли во множестве под русскими штыками.

Это уж было явное колдовство — такая свирепая, такая холодная и многоснежная метель ранней осенью; она многих местных удивила. Грохотали Брюсовы пушки, и вместе с ветром летела на вагенбург злая картечь. Потом взметнулись к небесам снежные вихри, закрутились в чёрной выси гигантской воронкой, и вдруг из воронки этой, как из снежной норы, выглянуло, оформилось, родилось огромное, в полнеба, лицо — лицо чернокнижника Брюса. Холодно смотрели вниз синие глаза, кривились в усмешке тонкие губы; что-то сказал он громовым голосом или пропел, просвистел метелью, но этого не слышно было за грохотом орудий. Поднялись от леса, от перелеска или от чёрных болот огромные, снежные, вьюжистые руки, и сложились ладони у рта рупором, и через рупор этот холодом дохнул колдун Брюс на шведские полки, ввергая их в смятение, в ужас, сбрасывая их с повозок, которые они из последних сил защищали.

Нет, никак бы русским не одолеть Левенгаупта без волшебника Брюса...

Во все глаза смотрел на баталию юный Винцусь: как выстраивались войска то в колонны, то в цепи, как шагали они в атаку под тревожный барабанный бой, как становились друг против друга и стреляли из ружей, из мушкетов едва не в упор, и как под пение трубы налетала на противника сплошной лавиной кавалерия, как знамёна развевались на ветру, как клонились они и падали, но, подхваченные новой крепкой рукой, взметались над атакующими, как разили смертельно шпаги и сабли, как залпами ударяли пушки и снопами валила героев картечь, как скакали туда-сюда по полю перепуганные, опростанные кони, как за иными волочились по траве мёртвые всадники, запутавшиеся в стременах.

За зрелищем этим — страшным и в то же время захватывающим, от которого не найти сил оторваться, — не заметил мальчик и дождика, что принялся, и того, что вдруг похолодало и быстро потемнело, и снежка не заметил, что было посыпал, и усилившегося ветра, что гнал по небу рваные облака и тяжёлые тучи. Казалось, смотрел минуту всего, от силы полчаса, а вышло — целый день. Опомнился Винцусь, когда начало вечереть и сгустились сумерки.

Он, впрочем, и ещё поглядел бы — такое захватывающее было зрелище. Ведь и ни отец, и ни брат такого в жизни не видывали, а то бы непременно рассказали про баталию. А он — Винцусь — видел!.. И будет ему что порассказать: и отцу, и брату, и Любаше, и детям своим, когда они у него появятся, и внукам, и ещё... Винцусь, может, и далее внуков дерзнул бы сейчас в гордости своей заглянуть, да потерял нить сего глубокого (не по-детски) размышления, поскольку увидел, что русские в одном месте поднажали, и шведы этого напора не выдержали и врассыпную бросились бежать к лесу... да как раз к тому самому месту, где прятался наш Винцусь. У него от страха всё тело похолодело. Надо было вскакивать и поскорее уходить, а он на ноги подняться не мог — те будто одеревенели, будто корни пустили, пока он здесь лежал.

Хорошо, овражек был на пути у бегущих шведов. Они посыпались с обрыва вниз — трое, пятеро, семеро... Винцусь видел, что они все в крови, в рваном платье, без шляп, с мокрыми слипшимися волосами, с сумасшедшими глазами и разинутыми в крике ртами. Многие, кажется, были ранены, но в горячке боя, видно, ран не замечали. Тут всё дымом накрыло, что принёс порыв ветра. А уж через секунду из клубов порохового дыма вынырнули ещё бегущие шведы — чёрные от этого дыма, и от пороха, и от земли — сущие бесы. И за ними русские — казаки и калмыки — бежали, взмахивая саблями, и кричали страшно, рубили, рубили, веером разбрызгивая кровь... Вот из овражка прямо перед Винцусем выскочил усатый швед; глаза от страха слепые, не столько вперёд, сколько, кажется, назад глядят, где бежит за ним, догоняет кошмарно страшный казак.

— Hjälp mig, Jesus! [44] Помоги мне, Иисус! (швед.).

Винцусь увидел сначала саблю — тяжёлую кривую казацкую саблю, саблищу, едва не в сажень, — которая молнией взметнулась над шведским солдатом, а за ней возник из оврага и сам казак, едва не пал коршуном бегущему на плечи, — глазищи злющие, огнём горят, прямо прожигают, сам плечистый, кряжистый, ручищи — узлами... Невольно перекрестился Винцусь: от дикого образа такого не повредиться бы в уме!.. Коротко свистнула сабля, обрушилась на голову бегущему шведу, и раскололась несчастная голова, словно орех; так и брызнула на стороны кровь. Казак здесь взглянул на Винцуся, будто сама смерть взглянула, черно, тяжело, пристально... а тот уж и с жизнью простился.

— А! Гадёныш!.. Чуть под руку не попал!.. — и побежал казак дальше в лес.

Откуда ни возьмись, вдруг вернулась прежняя прыть. Как испуганный заяц, метнулся мальчик прочь — в лес, к коньку. Не заметил Винцусь, как и в седле оказался... Умный был конёк, быстро нёс до дома юного седока. Винцусь же ни конька, ни леса самого не видел, а всё стояла у него перед глазами, как будто нависла над ним, окровавленная казацкая сабля, которая любого смертного могла запросто распотрошить.

Всю ночь снилась Винцусю эта ужасная сабля. Поутру он проснулся весь мокрый от пота и без сил и подумал, что вчерашнее созерцание баталии было безрассудной глупостью с его стороны и то, что он остался жив, — поистине чудо, какое явил ему Господь Бог, чтобы не сомневался младенец в вере и в «Иже еси на небесех», и ещё он подумал, что не следует наперёд столь искушать своё счастье, ибо оно переменчиво (так все говорят, кто бывал хоть однажды счастлив!) и может закапризничать, и решил Винцусь, что в жизни своей больше не отправится на то место, где видел, как сабля казацкая обрушилась на голову несчастному шведу...