Генри Мерримен - Золотая пыль (сборник)

– И почему Говард не принимает вашего совета?

– Потому что он упрямый идиот, каким был и его отец. Это все отец виноват – он поставил сына в такое дурацкое положение.

– Не понимаю, – промолвила Люсиль.

Джон Тернер закряхтел, закидывая ногу на ногу.

– Тем не менее, все просто, Мадемуазель. Отец и сын поссорились. Старый Говард, такой же твердолобый, как Дик, вбил себе в голову, что его отпрыск должен сочетаться браком с Изабеллой Гейерсон. Много денег, смежные земли – короче говоря, вечная история. Дик, достойный сын своего родителя, отказался наотрез, и полетели пух и перья. Дик, опутанный долгами, наплевал на угрозу старика лишить его наследства и отправился в Париж. Изабелла ему никогда не нравилась, как и идея пожертвовать своей свободой ради округления родовых имений. Это его собственные слова, Мадемуазель. А в Париже с ним произошло нечто, о чем вам, полагаю, известно лучше меня.

Он посмотрел на Люсиль. Та срывала с насыпи стебельки травы. Глаза девушки блестели, но она не говорила ни слова.

– Когда Говард-старший умер, – продолжил банкир, – выяснилось, что этот вспыльчивый старый дурак составил именно такое завещание, которое составляют вспыльчивые старые дураки на радость авторам романов и адвокатам. Он оставил Дика без гроша, если только тот не согласится жениться на Изабелле. Говоря вашему батюшке, что беден, Дик не вышел за границы правды, хотя руководствовался в данном случае собственными интересами. А утверждая в разговоре с вами обратное, молодой человек исходил из того, что эта ссора, как и многие прочие, будет в конце концов улажена. Он переживал, что ввел в заблуждение вашего батюшку, и хотел облегчить совесть. Смерть отца поменяла все, выставив нашего юного друга лжецом со всех сторон. Думаю, вы, Мадемуазель, прекрасно знаете, что вовлекло его в такую неприятную ситуацию.

Люсиль не собиралась признавать сей факт.

– Вы забываете об Изабелле! – возмущенно заявила она. – И вы, и мистер Говард.

– Эта дама не позволит нам так с собой обходиться, моя дорогая леди.

– А разве она обязана ждать, сложа руки, пока мистер Говард будет решать: женюсь или не женюсь?

– Дело тут не в ожидании, – возразил Тернер. – Дик определился давным-давно, еще при жизни отца, и Изабелла наверняка знает о его решении. Да и посудите сами, Мадемуазель: любят они друг друга, как полагаете?

– Нет.

– Существует ли какая-нибудь причина, заставляющая их быть несчастными, если они того не хотят?

– Изабелла не может быть несчастнее, чем сейчас, хоть и хорошо скрывает это.

– Вот как? – задумчиво протянул банкир. – Любопытно почему?

Люсиль пожала плечами. Она явно не могла или не хотела ответить.

– Слишком много денег? – предположил Тернер. – Когда у женщины есть много денег, ей всегда хочется заполучить то, чего купить нельзя.

Молодая француженка нахмурилась.

– Теперь вы сердитесь, Мадемуазель, – спокойно проговорил Джон Тернер. – Но я не боюсь. Мне хочется, чтобы вы рассердились еще сильнее.

Он с трудом поднялся и, держа сигару в руке, стал смотреть на море. Его округлое лицо выражало задумчивость.

– Мадемуазель Люсиль, – заговорил банкир наконец. – Мне известно немалое число мужчин и еще большее количество женщин, которые пожертвовали счастьем ради гордости. Я знавал их в поздние годы жизни, когда результаты этого решения уже проявились. Похвастаться им было нечем. Если выбор между тем, что выбросить за борт надо либо любовь, либо гордость, – бросайте гордость, Мадемуазель.

Тем вечером мы представляли собой тихое общество – мадам решила не приглашать никого больше. Оно напоминало страницу из старой парижской жизни, потому как все мы, к добру или худу, встретились в этом городе и говорили на языке некогда блестящей столицы.

Виконтесса настояла, чтобы я сел во главе стола, сама же расположилась напротив, в кресле, остававшимся пустым так долго, насколько мне хватало памяти. Итак, я впервые занял место своих предков, откуда отец изрекал свои желчные приказания, чтобы получить, стыжусь признать, столь же несдержанный ответ.

– Вы такой тихий, месье, – сказала Люсиль, сидевшая по правую руку от меня. Мне показалось, что во взгляде, устремленном на мое лицо, появилось какое-то новое выражение.

– Скажите лучше, мрачный, – вставил Альфонс, веселость которого достигла высшей отметки. – Ce cher [114]Дик – он всегда такой.

И глядя на меня с прежним расположением, расхохотался.

– Мадемуазель имеет в виду, что я мрачнее, чем обычно, – предположил я.

– Нет, – возразила Люсиль. – Я имела в виду именно то, что сказала.

– Как всегда? – вполголоса спросил Жиро.

– Как всегда, – серьезно ответила девушка.

И мне показалось, что она говорит чистую правду.

За вином мы не засиделись, а сигары Джон Тернер решил оставить на потом.

– Неплохо было бы сыграть в бильярд, – сказал он, посмотрев на меня.

В гостиной мы застали Люсиль, сидевшую за пианино.

– У меня есть несколько новых песен из страны басков, – заявила она. – Не знаю, но, быть может, они понравятся вам больше старых?

Я шел через комнату, направляясь к мадам. Повисшая тишина заставила меня обернуться и посмотреть в сторону пианино. Люсиль обращалась ко мне. Мне вряд ли удалось искусно скрыть свое удивление.

– Полагаю, старые мне придутся больше по вкусу, Мадемуазель, – ответил я.

Девушка бездумно шуршала нотами, и Альфонс, быстро соображавший в подобных вещах, выступил вперед.

– Поскольку песни новые, кому-то надо переворачивать страницы.

– Спасибо, – поблагодарила его Люсиль, несколько сухо, как мне показалось.

Мадам посмотрела на меня странно, как будто я сделал что-то не так. Она отложила книгу и закрыла глаза. Джон Тернер последовал ее примеру. Помня, что он склонен впадать в дрему, я поспешил к нему.

– Я уже готов побить вас в бильярд.

Люсиль и Альфонс так занялись пианино, что не заметили, похоже, нашего ухода. Думаю, в сердце своем они были лишь благодарны нам.

Мой друг не имел особого опыта или навыков игры, я же, как настоящий бездельник, являлся в те дни почти мастером.

– Да, вы явно играете за деньги по воскресеньям, – промолвил банкир, разгромленный наголову. – Давайте присядем и покурим.

Я не мог не заметить, что музыка смолкла. Мадам, надо полагать, задремала, а Люсиль и Альфонс воркуют около пианино.

– Не зыркайте на меня так, лучше возьмите сигару, – сказал Джон Тернер.

Мы уселись и молча курили некоторое время.

– Одно дело – честно давать другому шанс, – сказал вдруг мой друг. – И совсем другое – отказываться от своего собственного.