Денис Блажиевич - Угличское дело [СИ]

— Знать мне надобно. Не по указу. Для себя.

— Брешет. — не поверил отец.

— Может и брешет.

— Я Тимохе трещотку сделал. — сказал дед.

— Сам или дал кто?

— А мы что без рук?

— Неспроста спрашивает. Ох, неспроста.

— Сам. Как дед учил. Одной рукой бей, другой жалей. Тогда человек вырастет.

— Понял. Ты деда прямо Аристотель.

— Еще и лается. — сказал юноша.

— Точно на продажу. — догадался отец. — В Нижнем что ли спрос есть?

— Подрядиться можем. — добавил дед. — Смотри казак. Нам Колобовым, что трещотки, что пушки лить. Раз плюнуть.

— Буду ввиду иметь. Колобовы мастера.

Каракут уже выходил со двора, когда его позвал старик.

— Стой, казак. А трещотку эту Андрюха Молчанов делал. Мне сказал, чтобы я Тимохе отдал.

— А сам чего?

— А ты у него спроси.

В своей лаборатории Тобин с благоволением перелистывал страницы трактата Авиценны. Каракут сказал.

— Мне подарил его маэстро Брабанти. И теперь он твой.

— Никогда не поверю, что можно отдать такое сокровище.

— Я оставил себе список.

— Но маэстро Брабанти. Поди украл?

— Я не живу так, лекарь.

— Что же. Не мое дело как оно тебе досталось.

Тобин осторожно обернул книгу мягким и толстым куском выделанной шерсти.

— Так что тебе нужно?

— Как происходит черная болезнь, маэстро? И может ли она быть у животных?

— Всем известно, что падучая всеядна. Прожорливой гадине разбору нет тварь ли это бессмысленная или сосуд греха с душой христианской. Не знаю… Геронтий Афинский писал, что причиной всему мозговые черви. Великий Парацельс утверждал, что всему виной полнолуние. Если человек рождается в полнолуние, у него точно будет падучая.

— А припадок? Божья то воля или им можно руководить?

— Об этом писал язычник Деметрий. Такая бессмыслица. Но что можно взять с язычников, обойденных божественным фаворским светом?

— Я хочу тебе кое-что показать, достопочтенный лекарь.

Они вышли из лаборатории, спустились во двор. Подошли к Торопке, рядом с которым сидел Барабан.

— Ты обещал, казак. — сказал Торопка.

— Обещал. Сделаю. Немного поволнуется и все. Гляди лекарь.

Федор поднял трещотку. Легкий и постоянный ветер завертел колесо с серебряными лодочками. Колесо трещало, Федор поднес его к глазам Барабана. Собака взвизгнула и начала оседать на землю, запрокидывая назад свою большую кудлатую голову.

— Торопка.

Торопка всунул между зубами Барабана нож. Каракут сказал лекарю.

— Чередование, лекарь. Мельтешение перед глазами может пробудить черную хворобу. Так и Дементий писал.

— Верую в Бога нашего Иисуса Христа, а это все языческая прелесть.

— И мы в Иисуса Христа веруем, но и глазам своим тоже.

Задними дворами пробиралась Макеевна к дому попа Огурца. Здоровалась с соседями, так по-свойски, как только она умела.

— Здравствуй, Лукич. — это громко. А тихо под нос. — Ногой тебе в лыч.

Опять громко.

— Скажи Акулине своей пусть зайдет. Я ей слив моченных обещала.

— Зайдет.

Макеевна тут же добавила для себя.

— Если доползет, квашня рыхлая… Кланяйся ей от меня, лапушке твоей.

Попа Огурца Макеевна нашла на огороде, возле высокой грядке, обложенной соломой и присыпанной жирным черноземом.

— Батюшка Огурец, а я к тебе уже третий день иду. Что ты огородничаешь?

— Дыни сажаю. Лето должно быть спокойное в этом году с солнцем сахарным. Ты по делу ко мне, честная вдова?

— Совету пришла у тебя просить. Торопка мой совсем ошалел от любви нежданной.

— Ну в дом заходи. Сейчас я…

Макеевна вошла в дом и сразу с порога заверещала. Она увидела Устинью, но и та не осталась в долгу. Закричала еще громче.

Во дворе Огурец поднялся и побежал в дом.

— Как же это! Не дурак ли. — корил он себя. — Олух старый.

Огурец вошел в дом.

— Не успел. — сказал он громко.

Макеевна показала на упавшую Устинью.

— Что это?

Огурец подошел ближе и тронул Устинью за плечо.

— Это. Это… Обморок это.

Макеевна приготовилась заорать.

— Тихо, тихо ты, сестрица. Разве не понимаешь. Разве не видишь. Чудо это. Обыкновенное чудо. Господь, прости господи, Угличу послал… Так ты чего приходила, сестрица.

— Я… Чего это я? Торопка мой к Дашке, покойницы Устиньи дочке… Ой.

Макеевна увидела, как ожила Устинья. Поднялась и сказала.

— Говорит, что любит.

— Ой, матухна моя. Она, оно еще говорит.

Поп Огурец попытался уговорить.

— Ты не должна, Макеевна. Не должна. Никому. Покуда архимандрит чудо не удостоверит.

— Понимаю.

— Не понимаешь. Никому.

— Никому. Так, батюшка Огурец, она что же теперь блаженная?

Устинья возразила.

— Какая была такая и осталась.

Макеевна завыла.

— Ой-ой-ой. Выноси меня без молитвы. Со святой Устиньей рядом живу. Нет ну разве справедливо бог делит, батюхна Огурец. Чем я то хуже?

Правитель слушал Пеха внимательно. Старался впитать каждое слово, каждую нотку, чтобы сплести из правды Пеха свою правду. Ту самую, которой можно рубать и колоть, а не только защищаться. Пех говорил.

— … Нагие все с себя ободрали. Михайло у царицы шкатулку с царскими жемчугами и золотом на подарки роздал, а Афанасий Нагой Худыцкий монастырь на один посох обеднил. Для митрополита Геласия.

— Значит посольство свою работу честно справило?

— Честно.

— Ничего такого не прознали?

— Нет.

— А про то, что у Афанасия мальчика похожего на Дмитрия видели, почему не говоришь?

— Нелепица, правитель. Князь Василий справлялся. Слухи это беспочвенные.

— Что?

— Дивлюсь сколько у тебя послухов. Ты и без меня все знаешь. А князь Василий? Я брата его убил. Так что вот такие у нас отношения.

— Еще что?

— Что… Еще митрополит Геласий под стол свалился на поминках.

— То дела духовные… Пусть Бог сам своих слуг стреножит.

— Что-то еще? Говори, говори. Пёх.

— Из прошлого для тебя послание, правитель.

Следующую новость правитель встретил с удивлением. Присел, помолчал и все еще не веря, переспросил:

— Сам видел?

— Своими глазами.

— Как же… Ты же убил его?

— Я его убил… Вот этой самой саблей.

— И он в Москву идет?

— Идет с сибирской казной.

— Что же… Ты его ко мне приведи, Пёх… Такая встреча.

— Если дойдет…

— Позаботился?

— Постарался да. — поклонился Пёх.

Правитель говорил царю. Говорил много и красноречиво. Про дела посольские, про решение и вынужденное и нужное. А царь после недолгого молчания спросил совсем про другое. По мысли правителя совсем человеческое, а значит пустое.

— Царица мне рассказывала, Борис Федорович. Больно часто стал Федор Никитич Романов… Ведь никогда ранее в Золотой Палате не служил, а теперь через день стоит. Я думаю неспроста это.