Денис Блажиевич - Угличское дело [СИ]

— Неспроста, государь. Романовых посильнее привязать надо.

— К царице.

— Федор Никитич, молодец на всю Москву известный, а у царицы девок, что твой малинник. Самое место для нашего медведя.

— Ладно, коли так.

— Решать что-то надо, государь.

— Они мои родичи. Бедный Дмитрий… Как и не было. Ветер дунул и улетел.

— Если родичи, то и пострадать должны более всех.

— А царица? Ведь не опасна она совсем.

— Из Нагих самая опасная. Давно ей надо было постриг принять. Ей там спокойней будет. И нам.

— Так молода.

— Самое время запереть… И Углич.

— Что Углич?

— За Камень надо посадских поднимать.

— Весь город? Мыслимое ли это дело? Виноватых накажи, но весь город? Не дам. Не дам своего дозволу.

— Батюшка твой по-иному мыслил.

— Не могу. Тысячи мужиков, баб. Детей губить. За что?

— Чтобы держава крепче стояла. Чтобы никто и не думал шатать здание Третьего Рима.

— Что мне твой Третий Рим, когда о душе своей думать надо. Такой грех на себя брать. А ты? Разве ты не боишься?

— Мне за свою душу бояться нечего. Она в державе твоей растворена.

— Людей невинных губить?

— Так оно иногда выходит. Батюшка твой это хорошо понимал.

— Но я не батюшка. Мне мерзко и противно все что он делал.

— Мерзко, государь. Противно. Но ей-ей, лучше один Углич, чем вся Русь в огне междусобиц сгорит.

— Не знаю. Не знаю. Голова пылает. Ничего понять не могу. Спаси, спаси меня Борис.

К сестре правитель пошел не один. Разговор предстоял тяжелый и неуютный. Он взял с собой жену, надеясь на возможность убеждения, но зная сестру, готовился к натиску.

— Вдовоем? — спросила царица. — Что же такого страшного?

Начала Мария.

— Государь упирается. Не хочет принять сторону твоего брата.

— Что же ты советуешь, брат и правитель?

— Правитель и брат, царица.

— Углич поднять и за Камень отправить. — сказала Годунова.

— Не понимаю. Всех?

— До единого.

— И правильно государь запрещает… Нет, нет я Федора уговаривать не буду.

— О себе подумай, царица. О вашем с государем счастии.

— Что же.. — добавил Борис. — Тогда я уговаривать бояр не буду… Пусть другую царицу ищут, которая трону наследника даст.

Ирина победно рассмеялась.

— Напужал… Может я этого и желаю, да только мужа жалко. Да и что вы без меня?

— Не говори так, царица. — предупредила Мария.

— Пусть. — остановил жену Борис.

— Разве не нашей милостью ты у власти, Борис?

Внезапно Годунов схватил сестру за шею. Притянул к себе.

— Молчать! Молчать! Если бы не я… Давно бы вас, с твоим блаженным… Как крыс. Забыла, забыла Бельского мятеж? Кто тебя спас?

Царица вырвалась.

— Себя. Себя ты спас.

— Верно, верно. Только кроме себя, я и тебя берегу, дуру царственную. Меня не будет, вы и дня не протянете.

— Тебе то это зачем? Столько людей терзать?

— Незачем. Поэтому и терзаю. Разумеешь?

— Поговори с царем, царица. Он себя показать должен. Так чтобы другие навсегда запомнили, как восставать против трона.

В лесу недалеко от московского шляха приставы Пеха ждали сибирское посольство. Сидели вокруг костра и жарили весенние грибы на палках. Маркел рассказывал.

— Я когда за Камень ходил у зырян пожил. Ух, они мухоморят знатно. С утра до ночи отвар этот пьют.

— Неужто сам пробовал?

— Таить не буду. Оскотинился однажды. А что? Обещал шаман, поп местный, лепоту увижу невыразимую.

— Увидел?

— И говорить нечего. Всю ночь пропужался… Медведи какие-то лысые, будто в бане. Ёлки ходячие и муравей огроменный в плечо все толкает: «Люб я тебе иль нет, Маркелко?» Бусики даришь, а под венец не зовешь. Тьфу! А ведь всего то девок голых заказывал…

Раздался треск. С дерева вместе с ветками и листьями ссыпался дозорный.

— Кажись едут.

И снова дорога. Из Углича выбрались по утру, а к полудню уже вовсю встало совсем летнее солнце. В высоком бездонном небе тонкими мягкими струнами дрожали голоса жаворонков. После пригородных полей начался лес. Густой синий и совсем нестрашный. Узкая, но хорошо наезженная дорога, была составлена из десятков петель, и непонятно было, что ожидало путника за очередным поворотом. Каракут держался рядом с Рыбкой. Тот качался между горбами верблюдицы Васьки, покуривая короткую люльку. Гомонили о том о сем. Привычные дорожные разговоры.

— А что про кречета скажешь? — спрашивал Рыбка.

— Что было то и скажу.

— Бесценная птица, как бы нам за нее…

— Правителя была птица, за правителя и пострадала…

— И смерть недостойная… Как какая-нибудь тетка курячья.

— Как разница как помирать.

— Не скажи с саблей в поле… Ото дило.

И почувствовал казак угрозу. Не умом или душой, а всей своей прошлой жизнью. Толкнул Каракута и предательская стрела, пролетев между ними, вонзилось в дерево. Вслед за стрелами из-за поворота выскочили всадники, и тут же вскипела короткая яростная схватка. Широкий массивный крест Рыбки принял на себя тяжелую сулицу. Каракут, едва достав из седельной сумы, без замаха, от седла, метнул нож царевича Дмитрия в самого близкого к нему всадника. Нож пробил грудь и разбойник повалился с коня.

— Стой! Рыбка, мой! — закричал Каракут. Он спрыгнул с коня, вытащил из ножен шашку.

Федор встал за спиной Рыбки и тихо спокойно сказал.

— Мой. Мой.

Рыбка ощерился, но в сторону отступил. Каракут пошел на пешего Николку.

— Жаль что не хозяин твой. — вслед за этими словами Каракут нанес первый удар. Защищался Николка здорово, головы не терял, но под напором Каракута отступал, пока не споткнулся о мертвое тело своего бойца. Каракут выбил саблю из рук Николки. Тот беспомощно озирался, а Каракут наклонился, чтобы вернуть ему оружие. Николка вытащил нож из груди мертвого пристава и воткнул его в бок Каракута. Но ничего больше сделать не успел. Упокоил его Рыбка выстрелом из пистоли. Круглая тяжелая пуля раздробила Николке череп.

— Ты как? — Рыбка осматривал окровавленный бок.

— Ничего. — морщился Каракут. — Царапнул.

— Царапнул. Говорил, кольчугу поддень.

— Чего теперь… Вот, Пех. Не напьется никак, клоп государев.

Афанасий Нагой отодвинул от себя тарелку с жареным мясом. Сказал купцу Воронину.

— Кусок не лезет. Когда придет?

— Обещался быть, значит будет.

— Что на Москве говорят?

— Разное. Вчера одна жинка дворянская сказывала, что Нагие царевича подменили.

— И что?

— Ничего. Сам спрашивал: что говорят? То и говорят.

— Боишься? Все боятся. Будто чумные, будто нет нас. — бормотал Афанасий, а когда поднял глаза, увидел перед собой Субботу.

Говорил Суббота.

— А правитель с Думой. Как скоморох на гуслях, что хочет то сыграет.