Сергей Зайцев - Пепел и снег

— Вы поступили бесчестно, сударь. Вас надобно наказать...

Вынув из кармана платок, Александр Модестович поискал глазами графин. Нашёл, намочил носовой платок водою, при этом едва не разбил графин — от спешки, от волнения у него дрожали руки. Взглянул на гувернёра:

— Вы поедете с нами, мосье Юзеф. Мы подыщем вам более подходящие апартаменты и, поверьте, не столь роскошные и светлые. Натуре вашей требуется иной комфорт...

Приложил платок ко лбу Ольги. Приметив на карточном столике флакончик с ароматической нюхательной солью, открыл его, поднёс Ольге к лицу.

Пан Пшебыльский, стоявший всё это время без движений, растерянный и безмолвный, вдруг заметался, зачем-то бросился к одному окну, к другому, зазвонил было в колокольчик, на что Черевичник лишь насмешливо хмыкнул; потом гувернёр порывисто кинулся к двери, однако не тут-то было — Черевичник, грозно сверкая лезвием топора, преградил ему путь.

Мосье Пшебыльский прошипел:

— Тебя, мужик, я всегда ненавидел. Ты шпионил за мной.

— Плохо шпионил! — засмеялся Черевичник. — Потому и получил по темечку...

Тем временем Ольга пришла в себя, щёки её чуть порозовели. Она открыла глаза и разрыдалась:

— О, Саша, Саша!.. Он обманывал меня! Он всё время меня обманывал!.. Теперь я понимаю это, — и тут же, взглянув на Пшебыльского со злым, таким не свойственным ей блеском в глазах, молвила с укоризной: — Я говорила вам, сударь, что Александр Модестович жив, что я видела его в Смоленске. А вы лгали мне... О, зачем я столь легковерна?

Пшебыльский более не проронил ни слова: ни когда Черевичник связывал ему руки за спиной, ни когда его выводили на улицу и вталкивали в карету, ни по пути на Пречистенку, когда Ольга выговаривала ему и корила... Правда, взгляд его несколько оживился однажды, расплавилось олово, и сам он напрягся, словно приготовившись к борьбе, — это когда навстречу экипажу попался эскадрон польских улан; Пшебыльский видел поляков в окно, слышал их бравурную песнь, но, натыкаясь на строгий, внимательный взгляд Черевичника (Александр Модестович, знавший языки и могущий ответить караульным, сидел на козлах), не решился поднимать шум.

Ехали медленно. Часто останавливались: то пропускали колонну солдат, то, боясь нападения мародёров, пережидали, пока те, шныряющие по улицам стаями, не разбредутся; дважды объяснялись с патрулём, причём оба раза успешно выдавали себя за москвичей-иностранцев, — когда остановили французы, Александр Модестович преобразился в некоего Бисси, живописца, а задержали немцы, Александр Модестович представился Гельмутом Шортом, архивариусом и писарем... Многие улицы приходилось объезжать, ибо там занимались пожары. Огонь перекидывался с одного дома на другой. Французы пытались потушить его. Но, кажется, действия их не имели успеха. Рушились прогоревшие крыши, снопы искр вырывались из окон. Вокруг пожарищ распространялся такой жар, что подойти к ним с вёдрами и баграми не было никакой возможности. Едкий дым стелился по улицам, подобно вечернему низовому туману на лугах; дым клубился под копытами лошадей.

До лавки Аршинова добрались лишь к полуночи. Отыскать дом не составило труда, так как на Пречистенке тоже горели несколько домов, и улица была этими пожарами ярко освещена. Въехали во двор. Двери и окна первого этажа, а также ворота арок привалили ящиками и бочками. Будто к осаде приготовились. И только после этого поднялись в квартиру. Пшебыльский, правда, заупрямился, заупирался, но, кажется, лишь для виду, ибо стоило Черевичнику ткнуть его топорищем в спину, как мосье живёхонько поднялся на крыльцо.

— Шагай, шагай, панок, не ерепенься, — ворчал Черевичник, хотя и беззлобно.

Пана Пшебыльского, развязав ему прежде руки, заперли до утра в каком-то чулане. Ольгин багаж, состоящий лишь из небольшой осиновой коробейки да ларца с портретом матери, внесли в спальню, по-видимому, некогда очень уютную, а теперь обретшую довольно унылый вид — с горкой хлама, наваленной у двери, с тенётами по углам, с выцветшими бумажными шпалерами, хранящими следы от картин и образов, с потресканным сероватым потолком, украшенным лепкой, какая пришла к этому времени в совершенно негодное состояние. Должно быть, дела у Аршинова складывались не очень гладко, что он не мог позволить себе отремонтировать квартиру. Однако дорогой фигурный паркет в спальне, а также широкая дубовая кровать с бархатным балдахином (правда, ветхим) и четырьмя болванами по углам свидетельствовали о том, что купец знавал и лучшие времена.

— Наша роскошь глаз не застит, — молвил Черевичник, оставляя подсвечник на коробейке. — Зато и дышится вольней. Христос с вами, дети! Не печальтесь ни о чём...

И ушёл довольный, бормоча что-то себе в усы.

Александр Модестович с Ольгой остались одни. Ольга вздохнула и вдруг зарумянилась; не умея иначе скрыть смущения, отвернулась, отошла к окну, потом, как бы вспомнив о чём-то, порхнула к коробейке, подняла крышку. Оглянулась на Александра Модестовича, достала образок... Торопясь, зашептала слова молитвы, да запнулась на середине, смолкла; сотворила крестное знамение и уж не знала, куда девать руки, теребила оборки платья.

Когда Александр Модестович обнял её, она вздрогнула, повернулась, взглянула на него счастливыми глазами и, тут же потупив взор, тихо прильнула к его груди. Волнение её улеглось. Так они стояли с минуту, веря и не веря в благополучное воссоединение после долгой разлуки, наслаждаясь близостью друг друга и более не сомневаясь, что путь их друг к другу уже закончился, что закончились и все их злоключения и суета, что судьба не готовит более сюрпризов, что путь их отныне будет прям — путь на утреннюю звезду, которая светит прекрасно, и уж не будет более ни войны, ни смерти, ибо и то и другое канет в небытие вместе со всем мировым злом, и мировой завистью, и глупостью, и обманом, и коварством, вместе со всем тем, что не приемлет истинно любящее сердце, что не подпадает под знак добродетели... В объятиях друг друга они будто грезили. И уж были они вовсе не в Москве, не в чужом пустом доме с пыльными углами, а далеко-далеко, на берегу речки с зеркальной изумрудной гладью, возле шумящей плотины. И не образок был у них в руках; сам Бог спустился с небес и наполнил благодатью любящие сердца и узами верности скрепил их нежные души. То, ради чего они жили, — пришло. И им открылся новый источник, и только испив из него, они и начали жить. Они опустились в вересковник, и уста их слились. С груди Ольги тяжело скользнуло монисто, покатились отброшенные браслеты. Дыхание её — жаркое, трепетное — вдруг обратилось в стон. Задрожали руки, а губы, мягкие и бархатные, как крылья ангела, стали вратами в рай. Тут вересковник обратился в кущи райские, запели птицы сладкими голосами; ветерок — благоухающий фимиам — повеял из сада, и ласковый голос, слышимый только сердцем, пропел слова о любви, — то был голос Бога, чистый и прозрачный, как голос флейты, тёплый, как солнечный луч. Ланиты, пышущие жаром, вдруг оросились слезами. Это, кажется, были слёзы восторга. Александр Модестович открыл глаза и увидел, как мерцает свет на лице у Ольги, как блуждает улыбка у неё по устам, и поразился взору её — невидящему, зачарованному, обращённому в себя взору жрицы. Александр Модестович с замиранием сердца заглянул ей в глаза и увидел там начало Вселенной, и в начале начал — Еву-прародительницу, вечную и прекрасную, одновременно мудрую и легкомысленную, лёгкую, как бабочка, и носящую во чреве первое дитя, обласканную Богом и искушённую змием, Еву-невесту, Еву-жену, Еву мечтающую и скорбящую, Еву любящую. С восхитительной, божественной, невинной улыбкой Ева повторила свой грех, надкусила прельстившее её яблоко, и взгляд её исполнился любви; затем протянула яблоко ему, и Александр Модестович отведал запретного — оно было неожиданно сладким... И спала пелена у него с глаз, и он увидел, сколь прекрасна она — его Ева, его Ольга...