Сергей Зайцев - Пепел и снег

1 ноября

Мы покидаем Смоленск с той мыслью, что не столько отдохнули в нём, сколько потеряли время. Как уж было не раз в начале кампании, мы дали русским возможность подтянуться, перегруппироваться. Уверен, скоро мы почувствуем их свежие силы.

Что за бездарное бегство с распущенным, горделиво задранным хвостом! Наши военачальники никогда так не напоминали мне павлинов, как сегодня... А порой мне кажется, что император намеренно создаёт нам невыносимые трудности; как будто он задался целью оставить на этой проклятой дороге всех свидетелей своего поражения. Впрочем, последнее — только мои домыслы; изнурённый недоеданием, смертельно уставший, потерявший веру во всё и вся, я могу и ошибаться в оценках; быть может, на сытый желудок я усмотрел бы в отступлении Бонапарта проявление гениальности, а распущенный павлиний хвост вполне логично принял бы за жизненно необходимое запугивание врага. Но, увы, мне, человеку, не чуждому высоких устремлений, видящему смысл земного бытия в преобладании духовного над плотским, ищущему совершенств во всеобщем несовершенстве, всё ещё грезится чашка супа, и моё плотское преобладает столь уверенно, что во мне остаётся всё меньше человека и появляется всё больше зверя, — и мир я сегодня вижу в безрадостных тонах...

Нам крепко достаётся от казаков, хотя и им приходится не сладко под нашими пулями. Казаки стали прямо-таки неотвязными, вероятно, почувствовали слабину. Они, не опасаясь уже ответных вылазок, после своих атак не уходят далеко. Мы видим их постоянно: то цепочкой, по-волчьи, след в след пересекают они поле — сотня, вторая, третья... то замелькают в лесу их красные лампасы и папахи, а то пронесутся стайкой тени по серебристому в ночи снегу, быстро и беззвучно. Горнист то и дело трубит тревогу. Мы круглые сутки держим палец на курке...

Вдруг падает моя лошадь и через минуту агонии бездыханная вытягивается на снегу. Толпа голодных солдат, до сих пор вяло бредущая, живо реагирует на это падение. Солдаты молча сходятся отовсюду, достают ножи, солдаты в предвкушении пиршества улыбаются. Я, сам не знаю почему, рассвирепев, пытаюсь не подпустить их к своей лошади. Но меня отбрасывают легко, словно щепку, и даже де Де с Хартвиком не в силах мне помочь; друзья не понимают моей ярости, и я не понимаю, отчего у меня на щеках появились слёзы. Мы видим спины, склонённые над трупом, мы видим споро мелькающие локти, и через пять минут сами, снедаемые голодом, кидаемся в эту свалку за куском конины.

Кто-то, забрызганный кровью, истекающий слюной, поучает, что у лошади наиболее употребляемо в пищу мясо из передней части. Но мы не обращаем на эти слова ровно никакого внимания, наваливаемся на тёплый труп (о Господи, ведь это моя лошадь! как я без неё!) и кромсаем его где придётся — откуда удалось подступиться к нему. За этой работой от соприкосновения с тёплым мясом отогреваются руки. Но теперь от крови склеиваются пальцы. В последние полгода у всех у нас довольно часто склеиваются пальцы от крови — и чужой, и своей. Я отираю руки о снег; с куском мяса, дымящимся на морозе, подхожу к ближайшему костру. Конина, даже если и хорошо приготовленная, достаточно пропёкшаяся на жару, — груба и жестка, жилиста; неприятно пахнущий жир в крупных жёлтых бляшках при иных обстоятельствах вызвал бы отвращение, однако нам сейчас не до отвращения — набить бы чем-нибудь желудок. Мы с остервенением рвём зубами плохо пропечённое, полусырое мясо. Отталкиваем друг друга от огня — каждый спешит сунуть в угли свой кусок конины. Сок шипит на угольях, запах горелого мяса тревожит обоняние. Мы исходим слюной, в наших желудках творится нечто невообразимое. Торопимся. Хочется утолить голод, прежде чем опять появятся казаки, хочется успеть до очередной тревоги; хочется хоть чуточку соснуть и не оказаться в колонне последним…

Кто-то говорит, что видел, как азиаты коптят в кишке конское ребро. Пробуем и мы; идём к трупу лошади, уже основательно ободранному, и выламываем из скелета рёбра. На рёбрах кое-где ещё сохранились кусочки мяса. Затем в поисках подходящих кишок роемся в окровавленных потрохах... Ссоримся, сквернословим, хватаем друг друга за грудки. Мы так злы, что не в состоянии держать себя в руках и всё чаще забываем о достоинстве. Мне думается, что со стороны мы сейчас выглядим безобразнее самого дикого азиата: и это мы — сыновья прекрасной, просвещённой Франции!..

Однако никто из нас и не думает терзаться от стыда. Чего ради! Перед кем мы должны испытывать стыд? Где тот благородный непогрешимый судья, мудростью которого мы все могли бы гордиться и возле кристально чистой фигуры которого могли бы устыдиться своего повального свинства?.. В последнее десятилетие всё величие и могущество Франции только и отождествляются что с именем Наполеона. Но разве можем мы гордиться им — не созидателем, а разрушителем, разве можем мы гордиться судьёй неправым, душителем Европы (о, с какой ясностью я это сейчас понимаю!), и в первую очередь — угнетателем самой Франции? Сияние нашей славы, сговорчивость, а то и послушание союзников (правда, чаще с кислой миной), всё более очевидное с каждым годом лидерство, расширение границ, усиление влияния, успехи в торговле — всё это результат политики насилия, захвата, разрушения, а вовсе не результат мудрого управления; гром наших побед — литавры Смерти, бесчисленные контрибуции — кровь миллионов людей, а Франция, некогда благословенная страна, — ныне безобразный кровосос, ужас народов. Деяния наши недостойны деяний великой нации. Мы презренные гунны, мы убеждаем и завоёвываем не силой разума, не совершенством своей идеи, а самым что ни на есть примитивным средством — войной. Должен ли я, гунн, пребывая в типическом для меня состоянии варвара, испытывать стыд перед своим королём Аттилой?.. Но, Господь свидетель, — мои глаза уже давно устали быть злыми.

О, отец! Как и всякий родитель, ты, конечно, хотел видеть в сыне воплощение своих идеалов. Прости же мне мои воплощения... Сначала я был солдатом, неустрашимым и послушным приказу, потом оказалось, что я мясник, неутомимый и исполнительный, а потом я обратился в гомункула; да, да, мы все — вульгарные гомункулы, как две капли воды похожие друг на друга, гомункулы, коих сотнями тысяч можно растить в колбах алхимиков, коим соответственно и цена — грош. У нас, кажется, нет лица, у нас главное — завидущие глаза, загребущие руки и ненасытные желудки; увы, желудки — самое сложное в нашей организации; всё, что мы сейчас делаем, — делаем для них. Но и состояние гомункула ещё не конец нашим превращениям. Мы вступаем в последнюю стадию — стадию скотов, холодных и голодных, грязных, окровавленных, без всякой надежды на будущее, как будто росли только для того, чтобы однажды попасть под нож. Наше новое главное качество — тупость; теперь нам достаточно знать лишь две вещи: беги оттуда, где щёлкает бич, беги туда, где звучит рожок, — остальное слишком сложно. Я не думаю, что кто-нибудь из нас, если по случайности выживет, будет вспоминать эту кампанию с удовольствием или с гордостью участника её. Кому приятно вспоминать собственное скотство?