Марина Кравцова - Царский венец

Но злость Керенского не проходила. Он не мог простить императрице её величественный взгляд, печальный и твёрдый. Александра Фёдоровна, конечно же, знала, что в первое своё появление во дворце министр юстиции призвал оставшихся слуг следить за императорской семьёй и сообщать обо всём подозрительном куда следует. Не мог простить Керенский и слабого, неохотного пожатия протянутой низложенной царицей руки.

Наконец озлобление нашло выход! Керенский вновь приехал во дворец и объявил, что начинает расследование «преступлений» бывшей императрицы против русского народа, её «шпионской деятельности», а стало быть, теперь Александра Фёдоровна будет изолирована от всей семьи. Не тут-то было! Врачи, свита, слуги горой встали за свою государыню, объясняя министру, что жестоко, бесчеловечно разлучать мать с детьми, некоторые из них нездоровы.

Керенский струсил. Но поглумиться всё же удалось: по его повелению Александре Фёдоровне запретили видеться с мужем, кроме как за обедом.

За расследование Керенский взялся активно. Каждый день приезжал допрашивать императрицу. Ничего интересного для себя не услышал, зато поражён был её спокойствием и откровенностью, её уверенностью в себе и в своей правоте. И не только царственность разглядел во взгляде, но и боль, и веру, и любовь к стране, которая стала для неё родной. Жена государя не кичилась перед ним, отвечала на вопросы вежливо и просто.

— Мне нечего скрывать, Александр Фёдорович. У меня никогда не было тайн от супруга, и вся моя жизнь протекала на глазах моей семьи и моих близких друзей. Я не смогла бы причинить вред России, даже если бы мне грозила смерть. Это страна, взрастившая моего мужа, это родина моих детей. А для женщины родина всегда там, где её муж и дети. Но, кроме того, Россия — страна, в которой я обрела полноту православной веры, и эта вера дала мне подлинную радость. Подумайте, могу ли я после этого желать зла России.

— Но война с Германией... там вы родились, там ваши родственники! Вы и им не могли желать зла.

— Верно, и не желала никогда. День, когда мой супруг понял, что война неизбежна, стал самым несчастливым днём в моей жизни. Два добрых народа, которых я люблю, должны убивать друг друга — чего ради? Но, как русская императрица, я молилась за победу русского оружия и не сомневалась в этой победе.

Взгляд тёмно-синих глаз, сопроводивший эти слова, был искренен и светел. Керенский, быстро потупив взор, пробормотал, что на сегодня вопросов достаточно.

— Ваша супруга не лжёт! — объявил Керенский царю, выйдя от Александры Фёдоровны. Для министра это было потрясением.

— Это для меня не новость, — едва заметно усмехнулся Николай. Он тоже, сам того не подозревая, производил странное впечатление на Керенского: не ожидал министр-социалист от бывшего царя такой простоты и естественности, такого непринуждённого обаяния и... такой глубокой грусти в прекрасных глазах. Стыдно вдруг стало за всё. Ох, как стыдно!

Керенский оставил Александру Фёдоровну в покое, проникся к ней уважением, отменил глупые ограничения, извинялся, целуя руки, и всё стало по-прежнему.

Но по-прежнему не значит — без оскорблений...

В один из очаровательных майских дней Александра Фёдоровна сидела в траве на подстилке, смотрела, как младшие дети, радуясь тому, что отступили все болезни, придумывают какие-то игры для развлечения, смеются... Она не заметила, как встала и отошла куда-то сидевшая рядом с ней баронесса Буксгевден.

— Нукоть, я тоже присяду, — услышала государыня. Обернувшись, увидела солдата, простецки устраивавшегося возле неё. Любезно подвинувшись, Александра Фёдоровна с интересом вглядывалась в усатое лицо. «А лицо-то доброе! Нет, все они добрые, хорошие. В противоположность тем, кто обманул их, соблазнил, затянул в эти сети. А те-то... ох, да ведь и те тоже обмануты — врагом рода человеческого».

Солдат несколько минут молчал, потом крякнул, провёл рукой по усам. Он явно хотел завести беседу.

— Славная пора, — помогла ему государыня. — Цветение вокруг, воздух такой душистый. В деревнях, наверное, ещё лучше, ещё красивее. Вы в деревне родились? Или городской?

— Из деревни я, из-под Москвы, — солдат помолчал. — Вы вот что скажите-ка мне, Ляксандра Фёдоровна, отчего вы простого народа сторонились? Чего ж сами-то не проехали по деревням нашим, не посмотрели, каково мужик живёт?

— У вас жена, дети есть? — неожиданно спросила царица.

— Жена Дашенька и деток четверо, — солдат усмехнулся, думая, что собеседница ушла от ответа.

— Наверное, непросто ей с четырьмя-то детьми?

— Так ясно, махонькие ещё пострелята, шумные. Все норовят сунуться куда не надо. Да и болести к ним липнут...

— Так вот и я, как вышла замуж за государя, вскоре родила дочь, а потом ещё четверых детей. Так уж и некогда было путешествовать по России, с детьми надо было быть.

— Так что ж, нянек, что ли, не было у царёвых деток?

— Так какая же мать своих детей нянькам передоверит, когда сама ходить за ними может?

— Хе, — солдат довольно улыбнулся в усы. — И то.

— А потом уж ушла моя молодость и силы вместе с ней. Да и с детства не была я здоровой. Так что Россию объехать нелегко мне было бы.

— Да уж, вижу, — солдат неожиданно перешёл на «ты», — и здесь по саду сама не ходишь, возят тебя в кресле. Тяжко небось?

— Ничего. Я привыкла.

— Не жалуешься, смотрю.

— На всё воля Божия. Чего же жаловаться?

— Сильно в Бога веруешь?

— Да как можно сказать, сильно или слабо верую, ведь вера — она либо есть, либо нет её.