Валерий Воскобойников - Довмонтов меч

Когда беглые из полона зашли в крепость, воины Довмонта приготовились, как обычно, отступать, обороняя ворота, но на них никто не стал наседать. Отбили вылазку и тем уже рады, что живы.

Сразу, едва вошли в крепость, подняли посадника. Он встал, моргая покрасневшими глазами и не понимая, зачем его, едва только прилёгшего, растолкали. Тогда поставили перед ним Лубка.

Знаешь, князь, что я подумал, — сказал он утром Довмонту, — другого такого подарка мне не было и уж не будет!

Весь день рыцарское воинство переходило по мокрым, скользким брёвнам наплавного моста на другой берег. К счастью, пошёл дождь, он сохранил дома посада от огня. Иначе могли бы пожечь.

Некоторые из посадских даже запросили князя выпустить их за ворота, чтобы посмотреть, что осталось во дворах.

— Выпусти их, князь, что им теперь тут, а там — всё имущество.

Только недолго гуляли посадские. Скоро вернулись, потерянные.

— Всё унесли с собой Божии дворяне. Лапти были — и те унесли. И горшки, и упряжь конскую.

Да это было видно и по тому, сколь нагруженным воинство переходило по мосту.

— И скотинки никакой не оставили. Одни только косточки по двору валяются.

Вечером воинство по-прежнему стояло на том берегу, — возможно, ждало слова магистра.

На ночь, как и прежде, Довмонт поставил дозорных. Как знать, а вдруг всё это хитрость, чтобы захватить врасплох.

Но утром, вскоре после рассвета, разглядели вдали ещё одно войско.

— Новгородцы идут! — уверенно сказал посадник, даже не став ждать их приближения, чтоб разглядеть точно. — Больше, кроме них, некому. Уж и не знаю, то ли кланяться им, то ли горькими клясть словами.

Это и в самом деле были новгородцы с князем Юрием Андреевичем. Они встали лагерем неподалёку от рыцарей.

Рыцари, увидев новую силу, запросили мира. Два трубача, сидя верхом, протрубили на своём берегу реки, а потом перешли через Великую по наплавному мосту. С ними был третий всадник — сухопарый и длинный, с седеющей узкой бородкой.

Перейдя мост, они выстроились в ряд, так что сухопарый оказался посредине, и трубачи снова протрубили отбой.

— Поезжай, Давид Якунович, спроси, что им надобно, — предложил князь.

Воевода вместе с Василием и пожилым ратником выехали из крепости. Коротко переговорив, они повернули лошадей. Рыцари же остались ждать.

— То маркграф Фридрих фон Зальцбург, — сообщил воевода, вернувшись. — Мира хотят. Магистр Отто тяжело заболел, и фон Зальцбург готов подписать с нами мир.

— Знаем его болезни, — посадник повернулся к Довмонту, — сразу захотелось им мира.

— Пусть говорят и с Новгородом, — предложил Довмонт, — ежели Новгород примет их мир, примем и мы. — Князь вопросительно посмотрел на посадника и воеводу: — Так?

Воевода вместе с Василием и ратником снова спустились к Великой, сказали несколько фраз, фон Зальцбург согласно кивнул.

— Не хотелось бы этого маркграфа пускать к нам за стену, не к чему показывать, как мы тут бедствовали.

Князь был согласен с посадником и потому предложил место для главных переговоров в шатре у Юрия Андреевича. Юрий Андреевич с малой дружиной беспрепятственно проехал через рыцарский лагерь и уже у них побывал.

— Заждались вас, — всё-таки не сдержал упрёка посадник.

— Как вече решило, так и пошли, — оправдывался князь.

Говорил он негромко, неуверенно, словно извиняясь за каждое слово, княжеская одежда сидела на нём мешковато. Глаза от земли поднимал редко. Ему бы игуменом быть, а не великого князя представлять в Новгороде.

Зато новый степенной посадник, Павша, был боярином видным, с могучим басом. Он и заговорил, когда сели в хоромах у Довмонта.

— Что поздно подошли, то наша вина. Долго ждали вестей от великого князя. А как поняли, что вести будут не скоро, так вече собрали и вышли. С рыцарей будем требовать, что и раньше, — река Нарова наша. Через наши границы не переступать.

— Чужого нам и не надо, — подтвердил и псковский посадник.

С этим и отправились в шатёр к Юрию Андреевичу. Скоро туда прибыл маркграф. Слуги накрыли походное угощение.

Маркграф, стоя, торжественно прочитал грамоту о мире. Грамоту уже успел подписать и магистр. Две грамоты — для Пскова и Новгорода — составили тут же дьяки.

По договору обе стороны отпускали немедленно пленных.

— Только надолго ли этот мир? — угрюмо спросил псковский посадник Гаврило Лубинич.

— Боюсь, что надолго, вы порубили столько знатных рыцарей, что никто не захочет более подобной войны, пока не подрастут их сыновья...

Маркграф радостно почёсывал бородку. Был он весел, словно сбросил тяжёлую ношу с плеч.

— Наконец у вас на земле будет покой, а я возвращусь в свой замок, — проговорил он, — пролито столько крови, и зачем? Молодость не задаёт себе этих вопросов, но к старости... И скажите, князь, — он повернулся к Довмонту, — племянник магистра у вас?

— Куда же он денется. Он только и делает, что попадает ко мне в полон.

Да, очень уж увлекающийся юноша. Магистр беспокоится за его жизнь, и это известие станет бальзамом на раны... И позвольте, князь, ещё один вопрос очень деликатного свойства.

«Уж не о том ли, как я появился у шатра магистра?» — подумал Довмонт.

Но вопрос был иным.

— Я слышал, что несколько лет назад вами пленён был мой родственник, рыцарь Лукас фон Зальцбург...

— Лукас? — переспросил удивлённый посадник Гаврило Лубинич. — Он же помер на днях.

— Как жаль! Когда-то он был хорошим шпильманом. Надеюсь, с ним вы тоже не обошлись слишком жестоко?

— Не беспокойтесь, маркграф, Лукас фон Зальцбург умер достойной смертью, — ответил Довмонт, — вместе с ним мы сбрасывали ваши орудия в реку...

— Вот как? — печально усмехнулся маркграф. — Следовательно, наши мечи могли скреститься. Он был моим братом.

Рыцари ушли на другой день, и можно было снова заняться мирными делами.

Князь Димитрий Александрович узнал о походе рыцарей на Псков поздно. Боярин Гаврило Олексич ездил во Владимир и принёс эту весть.

— У великого князя на дворе новгородские бояре, Мишиничи, просят подмоги, а он им одно: еду в Орду, сами Довмонта звали, пусть сами и управляются.

Гаврило Олексич, отслужив в юные годы при деде, перешёл на службу к отцу, подумывал, не вернуться ли в Новгород, да так пока и служил при князе Димитрии Александровиче. Стал он уже грузен, хотя силу старую почти не утратил.

— Сказали, сила такая, какой и не видели никогда, — ежели не врут, то все восемнадцать тысяч.

— А великий князь?

— Говорит же, в Орду еду.

— Уж мог бы понять, что лучше Довмонта Пскову князей не иметь, или гордыню не переступить? Так не до гордыни сейчас, когда гибнет Русь.

При Гавриле Олексиче князь Димитрий мог говорить свободно, что думает. Они и не такое говорили друг другу.