Владислав Глинка - Старосольская повесть. История унтера Иванова. Судьба дворцового гренадера

Она хорошо понимала, что так скоро он навряд ли приедет, меньше года прошло… И все-таки… Вдруг?.. Ведь она так ждала и хотела этого…

А пока не было его живого и любящего, она видела его во всех уголках дома. Вот тут он сидел, тут лежал больной, вот этот стул стоял у его двери, это платье он видел на ней. Вот его краски, книги, вот подушка, на которой он спал. Он был в ней самой, в ее сердце, в ее душе, в крови, в каждом дыхании. Она и без писем знала, что там, далеко, он тоскует и рвется сюда, думает о ней. И сама тосковала, рвалась и думала, тянулась к нему через неведомые пространства. Но представить его могла только здесь, рядом с собой.

Каждый день начинался с мысли, что, может, он уже приближается, может сегодня приедет, что с каждым часом, с каждым отзвучавшим словом и сделанной работой желанная минута все ближе.

Это была ее первая любовь, нежданно пришедшая и безраздельно захватившая, удивительная и прекрасная, осветившая весь мир счастьем и так нежданно и жестоко оборванная. Жизнь без Александра Дмитриевича была лишена смысла и цвета, пуста и неестественна. Настенька как бы шла теперь в серой полутьме, но видела яркий свет позади и впереди. С нежностью и благодарностью оглядывалась назад, с надеждой и уверенностью смотрела вперед.

Он был жив, он любил ее, он стремился к ней, она чувствовала это постоянно всем своим существом. Значит, надо только ждать конца испытаний, вынести разлуку.

Ожидание скрашивал маленький Яша. В его крошечном ротике, уставленных на нее глазах, в расположении родинок на шее и щеке, в смешном хохолке над атласным лбом она видела Александра Дмитриевича. Но все-таки это был только отблеск, только дорогое напоминание того желанного, ежечасно ожидаемого.

И она ждала все радостнее и увереннее. Ведь минута встречи приближалась.

В Петербурге Егор Герасимович исправно ходил в департамент и «постигал». Подтвердилось, что «не боги горшки обжигают», — без большого труда майор усваивал необходимые сведения.

В воскресные дни и вечерами он степенно гулял по городу, съездил по железной дороге в Павловск, побывал на гулянии и фейерверке в Петергофе. Познакомился с несколькими чиновниками, так что было с кем в трактир зайти пообедать или вечером в карты перекинуться. Одним словом, время прошло приятно и с пользой. Завелись нужные в будущем знакомства, если не с высшими чинами, то со столоначальниками и делопроизводителями, от которых тоже зависит немало.

В первых числах июня, окончив все дела и уже начав укладываться, майор получил письмо от своего генерала. Барон писал, что по его неоднократному представлению петербургское начальство разрешило наконец ремонт казенного дома, где помещались его квартира и канцелярия, а также богадельни, госпиталя и гауптвахты в Старосольске. Что он велел приступить к работам немедля, дабы не упустить летнего времени, но через неделю выяснилось вдруг, что уездное казначейство не имеет должных сумм на эти расходы, идущие по новой смете. И оттого всему грозит полная остановка. Начальник уезда просил Егора Герасимовича употребить все усилия, чтобы исхлопотать немедленный отпуск денег, и прилагал письма к видным чиновникам департамента. Оканчивалось же генеральское послание просьбой, буде дело устроится, получить хоть половину нужных средств и лично привезти их, за что обещалась вечная и вещественная благодарность.

Пришлось отложить отъезд и вновь начать ходить в департамент. Благодаря генеральским и своим связям майор в две недели получил все просимое и наконец выехал из Петербурга. От конвоя он отказался, предпочитая положенные на таковые случаи двойные прогоны и харчевые обратить в свою пользу. А деньги — сорок три тысячи крупными ассигнациями — самолично зашил в холщовый набрюшник, которым опоясался под рубаху.

И в самом деле, какой там конвой! Егор Герасимович ехал по самым что ни на есть людным местам. Строилась Николаевская железная дорога. Почти до самого Колпина бегали уже, стуча и свистя, паровики с длинными, коптящими небо трубами, таща платформы с песком, рельсами, камнем. А дальше хоть и не было еще чугунной колеи, но уже высились земляные насыпи, вырастали мосты, подвозился материал и тысячи лапотного люда копошились около нового дела. Глухо стучали «бабы», ударяя по сваям, согласно и заунывно раздавалась «Дубинушка».

Целые городки временных дощатых балаганов и землянок видели проезжие на болотах по бокам старой шоссейной дороги. Много встречалось путейских офицеров, подрядчиков, заводчиков и иностранцев. Бойчее, чем всегда, торговали кабаки. Тяжело вздыхали смотрители почтовых станций, предвидя недальнее переселение с насиженных за десятки лет мест или увольнение за штат. Было на что посмотреть и чего послушать проезжему.

Почти без задержки доехал Жаркий до Чудова. Отсюда надо было сворачивать на Новгород. Но станционный смотритель, крепкий мужчина с плутовским взглядом, стоявший на широком крыльце станции, на вопрос о лошадях отчаянно замахал руками:

— Что вы, что вы, ваше высокоблагородие, какие лошади! Вчерась великий князь в Москву проехать изволили, нынче утром сами Петр Андреевич в Тверь проскакали, днем двух генералов в Петербург повезли. Да у меня и так полно господ… Полковник свитский вторые сутки сидят и те ничего, видят сами, какова оказия.

Действительно, в отворенных окнах торчало несколько господских голов, глазевших на вновь прибывшего. Слышался говор и звон гитары. А за растворенными настежь воротами на дворе виднелись незаложенные дорожные экипажи.

Однако Егор Герасимович, выслушав все и осмотревшись, сунул в руки смотрителю подорожную и внушительно сказал:

— Те все господа как желают, а мне чтобы через час лошади были. А пока — самовар.

Станционный дом был большой, каменный, со многими комнатами. Из сеней Егор Герасимович попал в большую залу. Смотритель не соврал — она была полна. Человек до пятнадцати проезжих ели, спали, курили, разговаривали. Здесь было неопрятно и, несмотря на открытые окна, чадно и дымно. Два огромных зеленоватых самовара стояли на застланных грязными скатертями столах, окруженные чашками и едой на тарелках и бумаге. На длинных, обитых потертой клеенкой диванах спали несколько человек, обложенные дорожной поклажей.

В противоположной входу стене была широкая дверь с закрашенными белым стеклами в верхней части. Над ней стояла надпись: «Дамская половина». Около этой двери, когда майор вошел в залу, топтались два молодых человека и, посмеиваясь, старались что-то рассмотреть за стеклами. Третий, сидя близко от них верхом на стуле, тоже смеялся и говорил:

— Да ты, Базиль, перстнем выигранным поцарапай, лучше увидишь…