Владислав Глинка - Старосольская повесть. История унтера Иванова. Судьба дворцового гренадера

В тот же день он распорядился отправить арестованному корзину водки, вина и закусок, а сам поехал к себе в деревню.

Но через несколько дней он вновь был в Старосольске и опять зашел на гауптвахту. Знакомый офицер пропустил его без затруднений.

Жаркий по-прежнему лежал на диване. На полу в головах стояла полупустая бутылка, а обернувшееся к вошедшему лицо майора стало еще желтее и старее.

Выслушав обнадеживания Акличеева, он сказал:

— Брось ты все это. А коли хочешь долг свой отдать, — он криво усмехнулся, — не так, как я Якову… то пошли к нему передать, чтобы ко мне побывал. Прошу, мол, в последний раз… А не захочет, то пусть посланный твой разузнает в подробности, как все случилось, — с Настей-то… дите живо ли…

— Нынче нарочного отправлю, — сказал Платон Павлович.

Не прошло и суток, как голос предводителя опять раздался в коридоре около камеры.

— Скорей, братец, — торопил он отворявшего дверь солдата, — экий ты копуша! — И еще с порога закричал: — Егор, вставай! Ведь Настя-то живехонька!..

Майор вскочил с дивана, но зашатался и сел.

— Как же? — спросил он упавшим голосом. — Тот-то на станции?..

— Ну да, повесилась было, да полотенце с балки соскользнуло, — видно, завязала плохо, — она и упала… Тут шум услыхали, кинулись, закричали, девчонка за фельдшером и бросилась… А Настю тут же оттерли. Ей-богу, человек мой сам видел — жива, и мальчонка на руках…

Егор Герасимович закрыл своей единственной действующей рукой глаза и заплакал. При этом Акличеев увидел, как под мятой, засалившейся рубахой двигались острые лопатки, резко вздымались и опадали ребра.

«Эк иссушило его», — думал Платон Павлович.

Он не рассказал Жаркому, как утром этого дня в Высоком, на просьбу навестить арестованного, Яков отвечал нарочному:

— Не поеду я к душегубцу… Поделом вору и мука.

Не спросил о судьбе своей просьбы и Егор Герасимович. Только когда Акличеев собрался уходить, он сказал:

— А про Якова-то что сказывал? Сильно подался?

— Поседел будто, — ответил полковник. — Кружится кругом день по хозяйству. Да еще дочку с глаз не спускает. Напугались больно со старухой в тот-то раз.

С этого дня Жаркий переменился. Он начисто перестал пить, выбрился, попросил Акличеева прислать белья, — имущество его все было описано. Вместо прежнего лежания на диване он по многу часов подряд ходил теперь из угла в угол. Иногда останавливался у окна и смотрел на огород и начинавшие краснеть и желтеть деревья ближних садов. От старого солдата, служившего при гауптвахте, узнал он, что именно в этой камере содержался Александр Дмитриевич, услышал рассказ, как ежедневно к этому окну приходили Настя с Яковом. По внешности Егор Герасимович стал спокоен и сосредоточен; очевидно, пришел к каким-то решениям о своем будущем. Он стал теперь есть, но как-то механически, без вкуса и удовольствия, притом только казенную пищу, хотя Акличеев часто присылал ему прежде любимые блюда. И оставался все так же худ и бледен. Железное здоровье его надломилось.

Наконец уже в октябре пришло решение аудиториата с царской конфирмацией: «Майора Егора Герасимова сына, Жаркого, за содеянное преступление лишить чинов, орденов, дворянского достоинства и сослать в каторжную работу на десять лет, обратив после того на поселение. Но, снисходя к увечию, последовавшему от раны, и к долгой беспорочной доселе службе, заменить каторгу бессрочной ссылкой в Восточную Сибирь».

В дождливый и мозглый день на городской площади возвели дощатый — помост. Зеваки глазели на спорую работу плотников из острожных арестантов и заговаривали с конвойными солдатами.

Ранним утром две роты окружили эшафот с четырех сторон. Толпа, в которой почти все знали майора и меньше полугода назад низко ему кланялись, тесно сгрудилась за солдатскими спинами.

На помост взошли чиновник и офицер. На дрожках с конвоирами, стоявшими на подножках, привезли преступника. Ропот прошел по толпе, головы задвигались, высматривая, глаза близстоящих впились в него. Худой и бледный майор держался по-прежнему прямо. Твердой поступью прошел он к эшафоту, поднялся по трем ступеням и остановился, хорошо видный теперь всему собравшемуся народу. Лицо его было недвижно и спокойно. На заношенном сюртуке, единственной оставленной ему одежде, странно сверкали густые штаб-офицерские эполеты, глубоко надвинутая фуражка низко сидела над резко выступавшими скулами. Когда чиновник громко начал читать приговор, Жаркий обнажил голову, — она была совершенно седая. Голос чтеца смолк. Ударили барабаны. Офицер шагнул к осужденному, сорвал с плеч эполеты и сказал громко: «Стань на колени». Ему подали шпагу, и он сломал заранее подпиленный клинок над головой преступника. Этот обряд символизировал лишение чина и дворянского достоинства.

Офицер и чиновник отошли на угол помоста. По ступенькам взбежали два солдата, подняли с колен Егора Герасимовича и, быстро расстегнув пуговицы, стащили с него сюртук. Показались тощие плечи под сорочкой, одно ровное и прямое, другое впалое, искалеченное пражской гранатой. Те же солдаты набросили на осужденного арестантский халат с черным бубновым тузом на спине. Потом кто-то подал на помост табуретку. Жаркий сел на нее, и один из солдат, взяв стоявший тут же на краю эшафота котелок с жидким мылом, взбил его кистью и в несколько широких мазков смочил седую понуренную голову. Тускло блеснула бритва, и через три минуты половина волос была снята начисто. Другой солдат надел на эту странную голову серую шапку блином, подхватил за локоть Егора Герасимовича, поднял его и повел с лестницы.

Те же конвоиры, что давеча ехали на подножках экипажа, встали по бокам арестанта. Строй разомкнулся, они вышли в отхлынувшую толпу и зашагали по улице, но не к гауптвахте, а в другую сторону, за город, к острогу.

Раздалась команда, роты перестроились и, звучно отбивая шаг, двинулись по казармам. Толпа начала расходиться.

— Шкелет шкелетом, а был-то — чисто орел, — сказал кто-то.

— Легко ли этакий срам принять… — отозвалась пожилая женщина в салопе.

— Вот редкий случай, когда за полтора года одному прохвосту дважды эполеты срывали, — заметил, усмехаясь, один из присутствующих господ.

— Его бы при народе и заковать следовало — для поучительности, — отвечал его спутник.

Через полмесяца отправлялась партия арестантов, и Жаркий назначен был идти с ней. Но за неделю до срока среди заключенных в остроге появились заболевания горячкой, и в двое суток четверо умерло.

Акличеев, приехавший навестить осужденного, увидел его спящим на грязных нарах, рядом с тяжело дышавшим, трясущимся колодником.

Через острожный двор полковник прошел к смотрителю на квартиру, дал ему десять рублей и просил перевести куда-нибудь Жаркого. Но услышал в ответ, что переводить совершенно некуда. Старый деревянный острог был переполнен и везде равно грязен. Однако, подумав, смотритель посоветовал: