Владислав Глинка - Старосольская повесть. История унтера Иванова. Судьба дворцового гренадера

После раннего обеда Красовский на полковом плацу скомандовал своим кирасирам:

— Справа по три, шагом… — После чего пропел протяжное: — Ма-арш!

И, только тронув шпорами коня, Александр Иванов наконец поверил, что целых полгода не увидит страшных глаз барона Вейсмана, стен манежа и этого проклятого плаца, на котором столько терпел ругани и побоев…

А команда уже завернула на Поцелуев мост и мимо Большого театра, Морского собора и Никольского рынка, по набережной Фонтанки и по Московскому шоссе потянулась к заставе. Движение предстояло не спешное. Те пятьдесят коней, на которых ехали ремонтеры, были лучшие из выбракованных в этом году. Их нужно было довести до Лебедяни в хорошем теле и там продать по настоящей цене. Неторопливость марша определяло и то, что команду замыкала пароконная казенная фура с палатками, попонами, котлами, ведрами, топорами и прочим, что может понадобиться на биваках людям и лошадям, среди которых на обратном пути окажутся и чистокровные неженки, купленные под офицерское седло, и слабые еще двухлетки, выбранные на заводах за красоту.

Пока в первый день ехали чистой, как проспект, и многолюдной дорогой до Царского Села, кирасиры больше помалкивали, сидели в седлах подтянуто, равнялись в тройках и следили за каждой пуговкой. Но когда, переночевав в Софии в гусарском манеже, выехали наконец к Ижоре и раскрылась перед ними Большая Московская дорога, то все, даже многолетние ремонтеры, каждый год совершавшие этот путь, просветлели, подобрели, заговорили, заломили на ухо фуражки, распустили посадку.

День выдался настоящий весенний, с острыми запахами пригретой солнцем земли и прелого листа в перелесках, где перекликались первые прилетевшие издалека птицы, с внятным журчаньем ручьев талой воды. В придорожных деревнях мужики чинили сохи и бороны, а старухи и бабы без просьб выносили остановившимся у колодца конногвардейцам хлеб, кокорки, а то и молоко, приговаривая жалостно: «Вот так-то, поди, и наш Павлуха где-то голодный ездит…»

Все располагало к благодушию: и отсутствие офицеров, и сытое брюхо, и разномастные немолодые кони, и то, что ехали, как в кузницу или на водопой в лагерях, в шинелях, бескозырках и без оружия, только унтера и ефрейторы с палашами, и даже то, как певуче поскрипывала сзади фура с ездовым Минаевым, сидевшим по-мужицки, свесив набок ноги в порыжелых сапогах.

От всего этого в первые часы марша за Ижорой вся команда так загудела разговором и гоготом, так потеряла дистанцию и равнение, что Красовский, ехавший впереди на видном караковом жеребце, несколько раз оглядывался и ворчал вполголоса:

— Вот черти бессовестные! Будто на проселке каком. Того и гляди, начальство наскочит и бани мне не миновать.

Наконец он не выдержал, отъехал на обочину, дождался, чтобы поравнялись с ним передние всадники, и заорал грозно:

— Подтянись! Что за цыганская свадьба едет?! — И через минуту скомандовал: — Взвод, смирно! Рысью… ма-а-рш!

Пропустив мимо себя всю команду вплоть до резво подпрыгивавшего перед звонкой поклажей седоусого Минаева, Красовский галопом обошел строй и прогнал, не сбавляя рыси, до первого пота, обозначивавшегося черными пятнами на шее его жеребца. Но только перешел снова на шаг, как услышал сзади смех, разговоры и пробормотал вполголоса:

— Post tenebras lux… [5] После мрака — свет… (лат.). В данном случае Красовский подразумевает оживление кирасир после вынужденной сдержанности в полку.

А мимо неспешно двигавшихся ремонтеров мелькала обычная жизнь столбовой дороги между двумя столицами. То была она совсем пуста, то показывалась вдали темная точка, чтобы вскоре превратиться в людей, коней, экипажи. Скакали на взмыленных ямских тройках, сидя в перекладных тележках, фельдъегеря и курьеры, придерживая на груди сумки с депешами и мотаясь на ухабах усталой спиной. Проносились, скрипя ременными рессорами, запряженные шестериками, вместительные дормезы со знатными барами, их детьми, гувернерами, моськами, слугами. Гремели окованные железом дилижансы с глазевшими сквозь запыленные окна вечно жующими пассажирами. Потряхивали налитыми жиром загривками купцы, звучным чмоканьем понукая сытых лошадок, запряженных в обильно подмазанные дегтем, густо окрашенные одноколки. Шли в туго перепоясанных армяках бородатые лапотные крестьяне с топорами или другими инструментами, потребными в плотницком, печном, штукатурном, бондарном делах, — кто на заработки, кто с заработка. Низко кланялись всем встречным бедно одетые старики и старухи — богомольцы, начавшие дальний путь по святым местам. Гнусаво пели псалмы и вполголоса переругивались вереницы слепцов с поводырями. Бодро шагали коробейники-прибауточники с целой лавкой на сутулой спине. Гнали конвойные солдаты колодников, звеневших цепями, бритых, с бескровными от острожного сидения лицами. Шли, скрипя колесами, казенные и торговые обозы с кладью под рогожами.

Один за другим оставались сзади полосатые верстовые столбы, напоминая конногвардейцам, что с каждым ударом копыт они все дальше уходят от Петербурга, от начальства, от каждодневных солдатских трудов и горестей, которых довольно было и в ремонтерской команде. Но, конечно, особенно счастливыми чувствовали себя кирасиры, по просьбе поручика Гнездовского откомандированные из строевых эскадронов. Они в первые дни казались ровно «под мухой», и, как у настоящих пьяных, поведение у всех было разное. Алевчук немолчно напевал да посвистывал на всякие манеры, хохотал сам и смешил соседей рассказами про какую-то чухонку, к которой будто сватался прошлую осень, когда стояли на «траве» за Стрельной. А Иванов больше помалкивал, поглядывая по сторонам, щурился на солнце да блаженно улыбался, будто проснувшись от страшного сна.

Оно и вправду походило на сон. Всего три недели назад только и думал, где бы сыскать место, чтобы без помехи повеситься, и сделал бы это, если бы люди три раза не помешали. А нонче едет по большой дороге в вольном строю да прикидывает, как в родной Козловке под городом Епифанью хоть денек погостит. Может статься, что живы еще все, кто его рекрутом провожали. Ясное дело — отец с матерью сильно состарились, десять лет осенью будет, как не видались. Братья с невестками тоже в лета взошли, а племянники да племянницы, выходит, женихи да невесты. И сам он теперь не прежний робкий парень, крепостной крутого помещика Корбовского. Видел кой-чего на свете, может порассказать про сражения, про чужие края. А про полковое недавнее язык не повернется говорить — довольно им своего горя…

Глядя на мерно двигающиеся, отливающие золотом заглаженной шерсти шею и плечи своего рыжего коня, Иванов вспоминал, как в такой же ясный и теплый, только осенний день у епифанской городской заставы припала к нему на грудь матушка, охватила за шею сухой, в мозолях ладошкой, повторяя одно только слово: «Сыночек, сыночек…» Как дюжий брат Яков вместе с отцом едва оттащили ее полумертвую после команды партионного унтера, как зашагал, не оглядываясь, словно в тумане от смертной тоски, от страху и неведения солдатской судьбы…