Владимир Жаботинский - Самсон Назорей

— Босая? — переспросил Самсон.

— Босая. Тогда господин мой сказал: «Анкор, ты умеешь идти по следам (я был охотником в юности) — пойдем за ним». И мы пошли по следам; шли сначала равниной, потом горами. След был ясный, потому что время было пыльное и человек тяжелый. Наконец, около полудня, мы его нагнали. На нем была шерстяная рубаха, как у скотовода, только вся в лохмотьях. Он сидел на камне и ел. Он спросил: что вам надо? У отца твоего была палка: он поднял палку и бросился на того человека; ничего не говорил, только стучал зубами; а я пошел с заступом за ним. Но человек был высокого роста, и посох у него был тяжелый. Когда господин мой напал на него, он ударил господина по голове, и господин упал; тогда я убил его заступом.

Анкору трудно было говорить, но Самсон не думал о нем.

— Дальше, — велел он.

— Я отнес господина моего к источнику, и там он очнулся, но еще долго не мог подняться. Перед вечером мы вернулись к тому месту: я стащил труп в долину и там зарыл его и набросал над ним каменную кучу. И мы пошли обратно в Цору. Ночью, когда мы почти уже дошли, отец твой сказал мне: «Отпускаю тебя на волю; но ты должен уйти навсегда из нашей земли; жди меня здесь завтра к вечеру — я принесу тебе серебра, и ты будешь зажиточным человеком; но никогда никому не говори об этом деле». Я поклялся ему и остался там в зарослях. Вечером он принес серебро, и я ушел к себе на родину в Газу.

Нелегко уже было разбирать его слова; но в мозгу Самсона стоял еще один вопрос, и он хотел его задать и боялся задать. Стиснув зубы, он спросил:

— Кто был тот человек? Из какого племени? — И с напряжением, гораздо большим, нежели то усилие, когда он выворачивал шею быку, он произнес самое трудное слово: — Филистимлянин?

— Нет, — захрипел аввеец. — Когда я вырыл яму, господин мой велел мне открыть его бедра. Он был обрезанный, по обычаю вашего народа; и когда я сказал это господину, он заплакал.

А Самсон засмеялся; негромко, но долго смеялся и думал про себя: поздно. И все равно. Главное то, что Беззубому поверили — все поверили, сразу поверили, без заминки поверили.

За все эти месяцы он ни с кем не говорил о своем колене и при нем никто не упоминал о племенах и делах восточной границы. Вряд ли он и сам о них задумывался. Вообще он ни о чем определенном не думал, даже после признаний Анкора, и ни о чем не вспоминал. Однажды в харчевне он услышал имя Далилы: кто-то кому-то рассказывал, что она теперь живет в Аскалоне. Дальше он не слушал — просто потому, что это его не занимало.

Только дважды еще пришлось ему вспомнить и говорить о прошлом и о своих; и было это в самом конце лета, уже незадолго до праздника жатвы.

Однажды дети сказали ему:

— Тут уже давно стоит какая-то женщина и смотрит на тебя: но она не здешняя, и не госпожа тоже. Она приехала на ослице, и с погонщиком.

«Здешняя» значило на их языке: туземка, а «госпожами» они называли филистимлянок.

— Пусть стоит, мне что за дело? — ответил Самсон.

Но женщина, очевидно, поняв, что ее заметили, подошла и сказала нерешительно:

— Я хочу говорить с тобою наедине. По выговору это была данитка; по голосу женщина немолодая, невеселая и усталая. Самсон нахмурился.

— Что тебе надо? — спросил он холодно. Она тихо ответила:

— Меня к тебе прислали.

— Откуда?

Поколебавшись, она еще тише сказала:

— С севера, из земли Лаиша, где ты поселил выходцев.

Он подумал, повел головою вправо и влево, и наконец велел детворе уйти. Женщина села возле него и долго молчала; Самсон чувствовал, что она смотрит на него пристально, а этого он не любил. Он спросил резко:

— Зачем тебя прислали, и кто? Голос ее дрожал и прерывался, когда она заговорила:

— Там страна богатая и спокойная; трудолюбивым людям хорошо там живется. Кто ушел на север бедняком, у того теперь поля, стада и рабы; и они все благословляют твое имя.

Самсон отвернулся и ничего не ответил. Она продолжала:

— Только работа была тяжелая, и от нее много людей умерло раньше времени. Самсон пожал плечами:

— Никто не умирает раньше времени. Но лучше было бы для человека умереть до своего часа, чем жить, когда час его прошел.

Женщина опять молчала; Самсон слышал ее тяжелое дыхание и боялся, что она расплачется. Никогда не любил он женских слез, а теперь ему было еще то неприятно, что она хочет плакать от жалости к нему.

— Говори, в чем дело, и ступай, — сказал он сурово.

Женщина спросила:

— Помнишь ли ты юношу — его звали Ягир, он служил тебе когда-то?

Самсон ответил раздраженно:

— Помню или нет, не твое дело. Но с него давным-давно содрали кожу филистимские палачи, и не он тебя прислал. Кто прислал тебя?

Женщина прошептала:

— У него была сестра Карни, дочь ваших соседей в Цоре. Когда взяли Ягира — много после, — она вышла замуж и ушла с мужем на север. Это она меня прислала к тебе.

Самсон поднял голову, как будто приглядываясь.

— А ты кто? — спросил он.

— Я служанка ее; но она меня любит, и я знаю все — всю ее жизнь, даже до замужества.

— Как им живется?

— Муж ее умер: там рано умирают мужчины.

— Дети?

— Сыну десять лет; и есть еще две дочери. Сына зовут, как тебя.

Самсон ничего не ответил. Его раздражение прошло, и прогнать ее теперь уже не хотелось; но ему стало грустно — он был бы рад, если бы она сама ушла.

— Зачем прислала тебя Карни? — спросил он после долгого молчания.

Женщина перевела дыхание, как будто набираясь смелости, и ответила:

— Она зовет тебя на север. Она сказала: дом мой — его дом, стада моего мужа — его стада, я и мои дети и рабы — его слуги. И весь народ будет ему рад; и он будет у нас судьею, как прежде в Цоре.

Она нагнулась к его уху и прошептала:

— Рыбаки из Дора примут тебя на лодку и отвезут на север, а там она будет ждать тебя с караваном.

Самсон опустил голову; отросшие волосы упали и наполовину закрыли его лицо, и опять он молчал несколько минут; он знал, что женщина смотрит на него, но ему уже не было стыдно.

— Долгая память у твоей госпожи, проговорил он наконец. Она прошептала:

— Годы меняют лицо; душа не меняется. Он кивнул головой, усмехнулся и сказал с неожиданной горечью:

— Это правда: госпожа твоя не изменилась. Когда-то она хотела, чтобы тот, кто будет ее мужем, спал каждую ночь под ее кровлей и не глядел в окно. Таков я теперь; за порог не ступлю и в окошко не выгляну; и теперь она прислала за мною. — Нет, — сказала женщина с внезапной твердостью. — Не потому зовет она тебя, что глаза твои потухли. Если бы дозволил Бог, она бы отдала свои глаза, чтобы ты мог встать и пойти куда хочешь. Если ты наденешь ей на палец кольцо, она будет тебе женою; но если не пожелаешь, все равно — дом ее будет твоим домом, и она будет твоей служанкой.