Георгий Гулиа - Жизнь и смерть Михаила Лермонтова. Сказание об Омаре Хайяме

Она, смеясь, прижала ладонь к его губам, чтобы он замолчал. А он целовал ладонь и говорил:

— Разве вот это не рай? — Он обвел рукой пространство над собой и вокруг себя. — Это тело прекраснейшей из женщин, этот свет прекраснейшего из светил. Чем не рай?

Она погрозила пальцем. И сказала:

— Скольким ты говорил все это, мой господин? И точно такими же словами?

Для него этот вопрос был несколько неожиданным. Налил себе чашу до самых краев и, стараясь не пролить драгоценной влаги, сказал:

— Многим, Эльпи, очень многим.

Она захлопала в ладоши. Словно бы от радости. Словно бы от случайного открытия, весьма приятного душе ее и сердцу.

А он пил не отрываясь, пил с упоением, с любовью, увлеченно.

— А мне? — простонала Эльпи.

Он подал фиал и ей. Любуясь ею, спрашивал себя: «Где же больше тайны — на губах ее или на небесном своде, опоясанном Млечным Путем?» И не мог ответить на этот вопрос.

Чернильное небо. Чернильная земля. И сама обсерватория во мраке. Хазини слегка поднял противоположный глазу край алидады — и в бездонной дали возникает созвездие Лебедя. Лоукари и Омар Хайям любовались звездным небом — таким ясным и таким чистым сегодня ночью. Луна еще не взошла, и поэтому звезды словно золотые монеты на черном бархате.

Появился Васети. Он поднялся по винтовой лестнице с нижнего этажа, где производил некие математические вычисления.

Было слегка прохладно. И это благодаря Зайендеруду, который сладко шумел недалеко отсюда.

— Такая ночь для любви, — сказал хаким, — а мы с вами смотрим на небо. А ведь могли бы любоваться красавицами!

Хазини, не отрываясь от прорези алидады, сказал, что любая дева всегда лучше созвездия Девы. И всякую деву на земле, как и на небе, окружают Волопасы, Львы, Вороны, Гидры и прочее. Если любовь принять за некую эклиптику, то она пройдет как раз через Деву, а по обе стороны от нее, то есть эклиптики, окажутся Ворона с Гидрой и Волопас. Разве это не символично?

Шутка астронома, хоть и не блистала особым остроумием, развеселила ученых.

— Господин Хазини, — сказал Омар Хайям, — смотрит на небо, а на сердце у него самое обыкновенное, земное.

— Любовь соединяет и небо и землю воедино, — заметил Хазини.

— Согласен, — сказал хаким.

Васети сравнил любовь и поэзию. Последняя мертва без любви. Что на это скажет уважаемый хаким?

— Ничего не скажу, — отозвался тот. — Аксиома не требует доказательств. Это еще древние знали. Я держусь того мнения, что вообще нельзя отрывать любовь от поэзии — их надо называть единым словом.

— Я еще не знаю такого, — признался Васети.

Хаким обратился к Хазини:

— Оторвись на минутку от Девы. Послушай нас.

— Я смотрю на Лебедя, а не на Деву.

— Это сейчас все равно. Речь идет об очень важном.

Хаким был в особенном, приподнятом настроении: ему обещаны деньги на работы по определению расстояний до небесных светил, обещана помощь в распространении нового календаря «Джалали», и, наконец, девица по имени Айше согласилась подарить ему час-другой где-нибудь на берегах Зайендеруда…

Хазини отошел от астролябии, протер глаза:

— Так о чем это вы? О поэзии или о любви?

— О том и другом, — сказал Васети. — Мы ищем слово, которое объединило бы эти два прекрасных явления нашей жизни.

— Любовь и поэзию? — удивился Хазини.

— А что? Разве они не родные сестры?

— А куда же девать науку?

— Любовь и поэзия выше!

Хазини с этим не согласился. И стал доказывать, что если без любви человечество не обходится в силу своего естества, то без поэзии прожить еще можно. Человек, то есть поэт, живет и вследствие этого сочиняет стихи и поет их. Значит, жизнь, а следовательно, и любовь выше поэзии.

Васети назвал эти рассуждения достойными какого-нибудь дебира — письмоводителя, — но никак не ученого. Он, Васети, уверен, что любовь и поэзия — одного корня, но назвать этот корень одним достойным именем пока затрудняется.

— Я не думал, что ты такой, — сказал Хазини.

— Какой? — насторожился Васети.

Было очень темно и невозможно следить за выражением лица собеседника. Однако, судя по голосам, по оттенкам их, друзья находились в добродушнейшем состоянии. Настроение хакима всегда передавалось им.

— Ты мне казался немного суховатым, — объяснил Хазини. — Твоя стихия — звезды. И больше ничего!

— Неужели свои мысли о любви я должен нести высоко, наподобие знамени?

Хаким вмешался в разговор. Он сказал:

— Спор пустой. Поверьте мне, друзья: человек одинаково обязан своим существованием и любви, и поэзии. Что же до их объединяющего имени, то оно существует. И знаете, как оно произносится?

Омар Хайям воздел руки к небу и торжественно провозгласил:

— Жизнь, друзья, жизнь!

Он обнял своих друзей, прижал каждого к груди.

— Вот так, как я обнял вас, — сказал он, — так и жизнь объемлет и любовь и поэзию. Если за поэзией не признавать права называться самой жизнью, значит, выхолостить ее. Как холостят баранов и прочих животных. Да, друзья мои, я пришел к этому выводу, прожив почти сорок пять лет.

Васети попытался поймать хакима на слове:

— Значит, ты поэт, хотя ты это и пытаешься отрицать.

Хаким энергично возразил:

— Я говорю о поэзии, а не о поэтах. Поэт — Фирдоуси. Поэты — Рудаки и Дакики. Поэт в наше время — хаким Санаи. А все те, кто наловчился сочинять бейты и рубаи, газели и касыды, — все эти «цари поэтов» при дворах, позорящие просвещенный слух, — дурацкие создания. Я говорю не об их поэзии. Я говорю не о поэзии, угодной шахам, султанам, хаканам и их многочисленным визирям. Это не поэзия! Это подобие поэзии, фальшивая подделка. Когда мудрые люди говорят слово «поэзия», значит, имеют в виду саму жизнь, то есть жизнь, продолжающуюся в поэзии, один из рукавов реки жизни. А река жизни — да будет вам известно! — широка и необъятна.

Васети сказал:

— Уважаемый хаким, нас сейчас трое. Над нами только звезды, а под нами спящий Исфахан. И мы должны говорить только правду. Верно говорю?

— Да, — подтвердил хаким. — Это условие нашей дружбы, общей работы и общей цели.

— Прекрасно! — воскликнул Васети. — Ответь мне, уважаемый хаким: что есть твои стихи?

Во вселенной наступила тишина. Секунда. Другая. Целая минута тишины! Омар Хайям обдумывал свой ответ: правдивый, искренний.

— Какие стихи ты имеешь в виду?

— Которые мы читаем на полях твоих геометрических вычислений и философских трактатов, — пояснил Васети.

Опять тишина во всей вселенной. Секунда. Другая. Целая минута тишины! И хаким ответил:

— Это часть моей жизни. — И скороговоркой добавил: — Но я не поэт. Это звание слишком высокое. — И еще добавил: — Эклиптика пронизывает все существо созвездия Девы. Очень жаль, что где-то рядом нет созвездия Поэзии…