Георгий Гулиа - Жизнь и смерть Михаила Лермонтова. Сказание об Омаре Хайяме

— А Лира? — спросил Хазини.

— Это не совсем то. На ней [35] Ней — флейта. может бренчать любой.

— Аллах накажет тебя! — говорит Айше.

— Ну и пусть! — отвечает Омар Хайям.

— И ты не боишься его гнева?

— Боюсь.

— А почему же ты говоришь «ну и пусть»?

Хаким не желает нынче ломать голову над различными вопросами. Он отвечает весело первыми сорвавшимися с языка словами:

— А потому, Айше, что гнев твой страшнее.

Эта небольшая лужайка, на которой устроились Айше и Омар Хайям, словно зеленое ложе. Со всех сторон она окружена кустарниками. В двух шагах шумит, пенится на камнях, бурно лижет берега светло-зеленая рока Зайендеруд.

Над головою кусок неба — с одеяло, не больше. Такое синее небо, излучающее зной. На траве белая скатерть. Вина и фруктов вдоволь. Фрукты и жареное мясо. Зелень и мясо. Но главное — вино. Такое сыскать не так-то просто. И тонкостенные глиняные чаши отменной работы. Их очень много. Ибо хаким любит в разгар пирушки разбивать чашу о какой-нибудь камень. Черепки разлетаются в стороны. С треском. И Омар Хайям хохочет. Ему становится веселее, когда разбиваются чаши…

Сколько лет Айше? Может быть, восемнадцать? Ее мать убирает нижний этаж обсерватории. Это бедная женщина. И у нее единственная дочь. У Айше большие, грустные глаза. Хаким их называет «глазами тюрчанки». И поясняет:

— Глаза тюрчанки — прекраснейшие в мире.

Айше краснеет, бледнеет и снова краснеет.

— Я очень стар? — спрашивает Омар Хайям.

Она не отвечает.

— Наверное, очень, — вместо нее произносит сам хаким.

— Нет, не очень, — говорит она. И краснеет. — Аллах накажет тебя.

— За что же, Айше?

— За то, что изменяешь ей…

Он привлекает ее к себе: ну зачем забивает она себе голову чужою любовью?

— Я люблю всех женщин, — говорит Омар Хайям.

— Как всех? — удивляется Айше.

— Разумеется, всех. Очень просто.

И он целует ее. И ей волей-неволей приходится верить ему, ибо нет, наверное, на свете поцелуев слаще этих…

— И потому я люблю тебя, — поясняет он.

— А ее?

— Ее тоже.

Он подносит ей чашу с вином. Отпивает из собственной. Омар Хайям советует ей пить без промедления и пьет сам. Разве можно не пить, когда с ним Айше?..

Он спрашивает ее:

— Айше, откуда у тебя такие точеные ножки?

— От аллаха.

— А эти груди?

— От аллаха.

Омар Хайям задумывается. Ненадолго. Разве можно погружаться в думы в такие минуты? Ведь рядом Айше!

— Аллах накажет тебя, — строго говорит Айше.

Он ничего не хочет слышать. При чем тут аллах? При чем другие женщины? Разве можно не пить и не любить?..

— Что ты скажешь ей? — допытывается Айше.

— Ничего.

— Из страха?

— Нет. Просто так. Она знает, что я люблю всех женщин.

— И даже старых?

— Этого не говорю.

— Даже некрасивых? Даже хромых?

Он молчит. А потом говорит ей:

— Словом, я люблю женщин. Такими, какими создал их аллах.

Омар Хайям подносит к ее алым губам кусочек поджаренного мяса. Она ест и запивает вином. Это очень пьянящее вино. Так ей кажется. А он допивает чашу и с размаху бьет ее о камень. И сотни осколков разлетаются в стороны.

Он смотрит на нее и думает: «Нет, я не видел никого краше Айше».

И он искренен. И каждый раз, когда целовал женщину, думал, что именно она олицетворяет красоту. Ибо любил их безудержно. Любил их за верность и неверность, за красоту и горячность, за холодность и недоступность, за жар поцелуев и даже за измену. Любовь его столь же глубока и искренна, сколь и мимолетна. Но каждый неверный поцелуй тяжело ранил его, однако рана вскоре заживала. Так как на страже любви всегда стояло время! Оно не разрешало грустить дольше положенного, дольше положенного самим аллахом…

Хаким наклоняется к ней. И целует ее в губы долгим, долгим поцелуем. И ей кажется, что сейчас разорвется ее сердце…

Волосы ее распущены. Пахнут они мускусом и жасмином, так же, как у Эльпи. И он невольно спрашивает себя: «Откуда у нее такие дорогие духи?» Он ныряет головою в черные струи волос и зарывается в них. Подбирается к ее ушам, которые походят на маленькие, твердые обиталища жемчужин, и спрашивает:

— Ты придешь ко мне ночью?

— Не знаю…

— Я буду в обсерватории. Буду совсем один.

— Не обещаю.

Ее глаза полузакрыты. И она не лжет: она ничего не может обещать.

Хаким вспоминает свою первую любовь, которая была там, далеко, в Самарканде. Та девушка походила на Айше. Очень была на нее похожа. И тоже любила повторять: «не знаю». Девушка была пятнадцатой весны, несверленый жемчуг, и ждала своего ювелира. Может, аллах и сейчас посылает Хайяму столь же великолепный подарок?..

Айше разрумянилась от вина и ласк. Щеки ее пылают. И ей стыдно смотреть на него. Ее глаза глядят куда-то поверх него, может, на небо. Или еще выше. Но куда же выше?

Хаким резко поднимается, смачивает в реке платок и обмывает им свою шею.

— Чтобы от любви не разорвалось сердце, — шутит он. Ему очень хорошо.

— Я хочу воды, — говорит Айше, не глядя на Омара Хайяма.

— Приказывай! — с готовностью восклицает он. Берет под мышку большой глиняный кувшин и льет воду в меньший, совсем небольшой. А оттуда — в чашу. И пьют вместе: он — вино, а она — воду. И он просит ее разбить чашу вдребезги. О камень. Она не решается. Он подает ей пример. И тогда она тоже разбивает чашу.

— Это примета? — спрашивает она.

— Да, примета.

— Какая же?

— Тот, кто разбил чашу, испив ее до дна, — все равно вино это или вода, — будет любим вечно.

— О аллах! — вскрикивает Айше. — Значит, я буду любить тебя вечно?!

— А ты сомневаешься в этом?

Ее глаза расширились, в них как бы загорелся священный огонь, присущий только истинному меджнуну. И, увидя этот огонь, Омар Хайям возрадовался юношеской радостью. Он повел ее к берегу реки.

Они стояли одни над рекою, обнявшись, словно вдруг возникшие из единого дыхания и единого сердцебиения. Она была много ниже его. Хрупка и тонка.

— Ты видишь, как мчится эта река? — спросил он.

Она сказала:

— Да.

— Ты знаешь, что она точно так же текла и семь тысяч лет назад?

Она сказала:

— Нет, не знаю. И почему семь тысячелетий? А не меньше и не больше?

Хаким объяснил ей, что человечество зародилось именно семь тысячелетий тому назад. И река эта, именуемая — и неспроста — Животворной, текла точно так же и точно так же была свидетельницей любви и счастья влюбленных.

— Да? — осведомилась она удивленно. Айше это ни разу не приходило в голову.

— А знаешь ли ты, — продолжал он, — что точно так же будет она течь и после нас?

— Наверное, — произнесла Айше, которой и эта мысль о смерти и бессмертии тоже не приходила в голову.