Георгий Гулиа - Викинг. Ганнибал, сын Гамилькара. Рембрандт

— Вскормила? — Кушетка скрипит — это старичок пытается поудобнее лечь, но что-то не получается.

— Да, вскормила. Правда, счастье длилось недолго. Меньше года. Но все же. Она видела его, носила на руках…

— Нет, почти не носила. Ее самое приходилось поддерживать руками Наверное, мальчик убил ее.

— Все молодое, юное нарождается для того, чтобы сменить старое, старших, уходящих.

— Это Саския была старая и уходящая? Это в ее-то годы?! Да она же как следует и не пожила!

— Ровно столько, сколько отпустил господь.

— Нет, не пожила она!

Старичок на стене вдруг начинает глубокомысленно рассуждать:

— Возможно, господин ван Рейн. Но ведь и вы сейчас могли бы встать у мольберта, вместо того чтобы кряхтеть и стонать на кушетке.

— Нет, не могу. Силы уходят.

— Это вы говорили над гробом Саскии. Вспомните… Там, в старой церкви. Рядом с тремя малютками. Но вам надо было жить ради Титуса. И вы должны были выстоять. Кто бы иначе поставил его на ноги? Экономка Геертье Диркс? Или служанка? Или Адриан и Антье? Кто остался у Титуса? Никого, кроме вас. Вы это хорошо знаете…

— Это верно.

— Похороны были пышными. Так хоронят только самых знатных особ.

— Саския была достойна этого.

— Она была достойна того, чтобы ее спасли! Но даже такие выдающиеся врачи, как Тюлп и Бонус, ничего не могли поделать. Недаром говорят на Востоке: нет бога, кроме бога… Бонус, и Тюлп, и другие — что могли они поделать? Они же не боги.

— Они хорошие люди.

— Но не боги.

— Это верно.

— Они сказали вам, господин ван Рейн… Вспомните… «Вы должны, вы обязаны жить ради малыша Титуса. Вы должны сделать для него то, что не смогла Саския». Было такое?

— Было, было, было…

Воскресным утром Фердинанд Бол увидел господина Яна Сикса у самого шлюза святого Антония. Это прямо напротив дома Рембрандта, через улицу. Господин Сикс был одет в зеленый бархатный камзол, на плечи небрежно накинут пурпурный плащ.

— Ваша милость, чем любуетесь? — спросил Бол.

— А, доброе утро, господин Бол! Просто смотрю на воду.

— И что же? — Бол подошел к самому краю одетого в камень канала.

— Великая вещь эта вода, — сказал Сикс, снял шляпу, обнажив голову с копной почти рыжих волос. — Недаром ее почитают как бога. В некоторых странах.

— Вы — поэт, господин Сикс. Вы истинный поэт! Мне часто хочется написать воду, уходящую вдаль. Воду, к которой едва прикоснулся утренний туман…

— И в вас заговорил поэт, господин Бол.

— Да нет! Я чисто зрительно воспринимаю этот пейзаж, а вы, можно сказать, всем существом…

Молодой Сикс остановил его:

— А знаете, какая разница между поэтом и художником? Скажем, между поэтом и вашим учителем?

— Не улавливаю, — признался Бол.

— Художник втрое больше трудится. Физически. Он одновременно и поэт и землекоп. Да!

Бол чуть не уронил папку с бумагами — вовремя успел схватить на лету, а то бы плавали в воде.

— Простите… Это я вышел порисовать сангиной… Так вот, господин Сикс, если говорить применительно к моему учителю — он действительно и поэт, и дровосек, и землекоп. Это же машина, с помощью которой можно приподнять шар земной…

Ян Сикс сказал:

— Кстати, господин Бол, раз уж мы заговорили о господине ван Рейне, как обстоит дело со стрелковой гильдией?

— Со стрелками Баннинга Кока?

— Именно.

— А что? Учитель работает не покладая рук. Учтите, господин Сикс: умерла госпожа ван Рейн. Это, доложу вам, был удар молнии. Но ван Рейн удержался на ногах. Он не пал на землю. А перед тем умерла сестра его. Чуть раньше мать. Это в Лейдене. Надо быть львом, чтобы пережить все это.

Ян Сикс посмотрел вдаль, вздохнул.

— Господин Бол, человек эгоистичен от рождения. Надо быть большим человеком, чтобы перебороть эгоизм. А что взять с этих самовлюбленных стрелков? Им подавай готовый заказ.

— Но ведь работа идет. Учитель проводит дни на складе.

— Они об этом знают?

— Он пишет их и в мастерской.

— Отчего же они, господин Бол, ворчат?

— Не имею понятия. Они позируют, они приходят, они вроде бы довольны.

— Все не так. Все не так просто, господин Бол.

— Что же им надо?

— Я же сказал: подавай заказ — деньги плачены.

— Как в булочной, что ли? — поразился простодушный Бол.

— А вы думали! Хуже! Как в лавке башмачника, который обязан тачать башмаки, — и дело с концом.

— Позвольте, господин Сикс! Ведь это же…

— Вы хотите сказать — «высокое искусство»? Верно? А им наплевать. У них, видите ли, место пустует в гильдии на Ниве Дулен. И его надобно занять, пока кто-то более ловкий не наложил лапу на это пустующее место.

— Какой ужас!

— Так-то, господин Бол, жизнь — штука жестокая. Вот когда у вас будет собственная мастерская — а она у вас будет, — тогда полной мерою испытаете все прелести занятий искусством. Знаете, что говорят о вашем учителе?

— Кое-что… Ведь злых языков — хоть отбавляй.

— Вы только вдумайтесь… И это об авторе «Анатомии»… Первое: он вышел из моды.

— Это кто?! — вскричал Бол.

— Ваш учитель. Да, да. Так говорят. Видите ли, Бол, он, оказывается, из моды вышел.

— А кто вошел в эту самую… моду?

— Зандрарт, Флинк.

— Может, и ван Флит?

— Все может быть в этом мире.

Солнце пробилось сквозь пелену паров, и вода заиграла по-особенному…

— Дальше: эти стрелки — великие ценители флоринов! — уже выходят из себя. Им, видите ли, наскучили сеансы. Им скорее подавай картину. Да чтобы во всю стену. Чтобы весь проем принадлежал роте. Каково?

Бол казался потрясенным.

— Вышел из моды? — прошептал он.

— Вы видели картину на складе?

— Я ее вижу каждый день.

— Что скажете, Бол?

— У меня не хватает слов. Рождается шедевр. Учитель не щадит себя. Даже с Титусом видится изредка.

— Кстати, мальчик здоров?

— Доктора говорят, что да.

— Дай-то бог!

Бол все еще не может прийти в себя:

— Послушайте, ваша милость, два десятка оболтусов становятся героями. Они воодушевлены. Они горят желанием идти в бой и, если надо, умереть за родину. Ваша милость, они сидят не за бокалами пива, но рвутся в бой. Они — герои. Они — сила народа. А капитан Баннинг Кок? Ведь это же наш Александр Македонский, Ганнибал, Цезарь в Галлии…

— Кстати, капитан сдерживает нетерпение, а может, и гнев стрелков. И еще лейтенант Рейтенберг. Они понимают, с кем имеют дело.

— Это к их чести.

— Доктор Тюлп увещевает каждого, кто осмеливается сказать хоть одно худое слово против ван Рейна. Он благороден. Был и останется таковым.

— И это к его чести, ваша милость. Вы — поэт, и вам понятно многое, что недоступно солдафонам.

Сикс ударил мягкой кожаной перчаткой по ладони. Чайки, кружившие над головой, обратили внимание на этот негромкий хлопок.