Георгий Гулиа - Викинг. Ганнибал, сын Гамилькара. Рембрандт

— Представь себе!

И компания принялась обсуждать мысль, неожиданно просверлившую темя капитана Баннинга Кока…

Доктор Тюлп внимательно выслушал капитана Франса Баннинга Кока — такого плотного, крепкого, тридцатипятилетнего — и сказал:

— Разумеется, я хорошо знаю господина ван Рейна. Я позировал ему около десяти лет тому назад. Лечил его самого и его семью. Лечу и теперь. Он не одержим родовой фанаберией, как полагают некоторые. Рембрандт сын простого мельника. И трудится он все дни, как мельник, не покладая рук. Иногда слышишь: он нелюдим. Это неправда. Я бы сказал так: он — человек веселый, общительный. Если доведется — взгляните на его портрет с женой на коленях. Он весь такой — как хороший напиток в хорошем бокале, который держит в руке. Он просто очень занят: днем — работой, ночью — мыслями о предстоящей работе.

— Господин Тюлп… Уважаемый доктор… — Капитан говорил так, словно ему жали башмаки. — Но разве не нужны ему заказы?

— Почему не нужны? Нужны. Но он богат. И жена его принесла с собой хорошее приданое. На Широкой улице, близ шлюза святого Антония, у него теперь прекрасный дом. Прекрасная галерея офортов и разных картин, прекрасные раритеты… Словом, это богатый человек. Впрочем, так же, как и вы. К чему я это говорю? Он не станет связываться с работой только ради заработка. У него свои живописные идеалы.

Баннинг Кок (несколько обескураженно):

— Что же вы советуете?

Доктор Тюлп улыбнулся.

— Попытайтесь, господин капитан, проникнуть к нему. Но учтите: вы будете иметь дело с первым художником Амстердама.

— Значит, попытаться?

Доктор Тюлп:

— Если угодно, капитан, для начала я переговорю с ним сам.

— Отлично! — Пухлые пальцы капитана коснулись рыжеватых усов и молодцевато их расправили.

«Он меня боднет», — подумал капитан, войдя в мастерскую художника. В самом деле, Рембрандт стоял, широко расставив ноги. Он осматривал гостя пытливым, недоверчивым взглядом. Художник даже не ответил на приветствие. Стоял и молча глядел, что-то соображая.

Капитан был одет по-парадному. Грудь — широкая, ноги его, видать, прочные, руки — крепкие, взгляд — прямой, открытый. Если верить врачам, которые утверждают, что лицо — зеркало души и здоровья, этот капитан несомненно крепыш. Наверное, его дед и отец сражались против испанских воинов, терзавших эту землю. Может быть, его отец даже сражался рядом с отцом художника, тоже проливавшего кровь в войне против испанцев… Все может быть… Этот капитан как бы олицетворяет тех, кто и сейчас может подняться по первому призыву против любого врага… Нет, ничего не скажешь — бравый капитан! Есть в его стати, в его ладно сколоченной фигуре нечто привлекательное, нечто большее, чем просто заправская лихость. В нем — та частица силы, мужества, преданности, которая так необходима любому уважающему себя народу.

Неожиданно художник преобразился. Его словно волшебным образом подменили: заулыбался, протянул руки — весьма дружески, чертыхнулся — грязные, мол, руки, в красках они…

— Пожмите мне локоть, господин капитан. И, пожалуйста, присаживайтесь. Вон на ту скамью.

Рембрандт вытер руки сухой тряпкой, пожаловался на усталость.

— Я не отходил от мольберта весь день, — проговорил он хрипловатым, простуженным голосом.

Баннинг сказал:

— Доктор Тюлп считает вас здоровяком.

Художник махнул рукой.

— А мне советует больше отдыхать.

— Он прав, господин ван Рейн. Даже лошадь и та нуждается в отдыхе.

— А работа? — вдруг вспылил художник. — Кто писать будет? Кто сделает за меня? Спрашиваю: кто? Я с удовольствием уступлю на время кисть другому, но с одним условием: чтобы работу мне самому не пришлось переделывать.

Рембрандт сдвинул набекрень берет и упер руки в бока.

— Мы, военные, — сказал Баннинг Кок, — тоже считаем, что надо отдыхать вовремя. Даже в бою. Чтобы вернее побеждать.

Художник нахмурился.

— Сколько вам лет? — спросил он.

Капитан ответил.

— Я на год старше вас, — сказал Рембрандт. — Старик уже. Тридцать шесть — не двадцать шесть. Тогда я не знал усталости.

Капитан настаивал на своем: художник достаточно здоров, вполне физически крепок и усталость его со стороны не замечается.

Капитан говорил, а Рембрандт с интересом его разглядывал. Он уже не слушал, только напрягал зрение и ходил перед Баннингом, изучая его с разных сторон.

— Послушайте, господин Баннинг Кок, — сказал художник, — а ведь вы нравитесь мне. Я, пожалуй, возьмусь писать портрет вашей роты…

— Затем я и явился, — сказал капитан.

Художник велел служанке принести холодного пива. Уселся в глубокое кресло.

— Доктор Тюлп ничего не говорил о моих странностях?

— Нет, — сказал Баннинг.

Рембрандт задумался.

«Слишком простоватое лицо, — сказал себе капитан. — Руки молотобойца. Спина грузчика».

— Я в работе не жалею себя, капитан…

«Разумеется, сын мельника таким и должен быть. Ведь приходилось таскать мешки…»

— Не жалея себя, я соответственно отношусь и к тем, кто позирует мне…

«Такой способен ворочать мельничное крыло вместо ветра…»

— Одна дама даже в обморок упала…

«В нем чувствуется потомственный лейденский мельник. Там чертовски злые ветры. Там требуются особая сноровка и знатная сила…»

— Чем человек богаче, тем он нетерпеливее, господин капитан. Слышите?

— Да, конечно, слышу.

— И что скажете на это?

— Они бывают разные.

— Хорошо! — Рембрандт шлепнул себя ладонями по коленям. — Допустим, все терпеливы… Но вас предупредили, что за работу я беру дорого?

— Сказали.

— Вас это не смущает?

— Нет. Мы уже обсудили это меж собой.

— Где?

— В роте.

Рембрандт встал.

— Вы могли бы пройти сюда, господин капитан?

— Разумеется.

Художник подвел его к окну. Взял лист белого картона и несколькими штрихами набросал портрет капитана во весь рост.

— Как? — спросил Рембрандт, показывая рисунок.

— Просто богатырь… — весело заметил Баннинг Кок.

— Вы и есть богатырь.

На прощанье Рембрандт сказал:

— Выпьем за дружбу. Но вы с друзьями подумайте: найдется ли терпение и достанет ли флоринов? Ладно?

— Господин ван Рейн, я учту все, обо всем доложу роте. Однако могу сказать заранее: мы примем все ваши условия.

— Пора обедать, — сказала Саския, входя в мастерскую.

Она выглядела неважно. Беременность всегда приносила только горе. Что ждет ее на этот раз?

Художник замечал в ней малейшую перемену. Вопреки успокоительным заверениям докторов Тюлпа и Бонуса, Саския и сейчас походила на ту Саскию, которая ждала Тицию. И ничего обнадеживающего в ее глазах, на ее щеках и побелевших губах. Однако держалась она, что называется, изо всех сил.