Георгий Гулиа - Викинг. Ганнибал, сын Гамилькара. Рембрандт

— Учитель, — сказал Флинк, — насколько я уразумел, вы беретесь за библейские сюжеты на тему милосердия.

— Возможно. В эти минуты я думаю именно об этом. Я возьмусь за них, не бросая заказов. Нужны деньги, нужно много денег. А знаете, почему? — Рембрандт хитровато согнулся, наподобие комического актера. — Потому, чтобы стать богатым и не зависеть от каждого встречного-поперечного с тугой мошной. Деньги для меня — это свобода. Они мне нужны постольку-поскольку. Вы же видите, что я не чревоугодник, я не вкладываю свои деньги в банк, не отдаю в рост. Я их трачу! Я на них живу! И вам советую делать то же самое, когда у вас будут собственные мастерские и ученики. Это время не за горами… Итак, помогите мне соорудить подрамники и натянуть холст, загрунтовать, а там — дело будет за мною. За работу!

Доктор Тюлп — доктору Бонусу:

— Гляжу я на нашего друга и диву даюсь: судьба бьет по нему изо всех сил дубиной, а он только дрогнет слегка и — снова прочно на ногах. Как столетний дуб. Мне кажется, коллега, что талант еще и в том, чтобы противостоять судьбе, когда она поворачивается к нам спиной.

— Согласен с вами. Есть некая защитная сила у людей, подобных господину ван Рейну. Может, мельничная закалка? У человека умер третий ребенок. Это рок! А он стоит как гранитная глыба и пишет одну вещь краше другой. Как это понимать?

— Господин Бонус, к сожалению, секрета здесь никакого. Полагаю, что несчастье в госпоже ван Рейн. Она мне не нравится. Я давно наблюдаю ее. Она стала рыхлой, неважное дыхание. Когда она оправится от очередного несчастья, я предлагаю тщательно обследовать легкие. В них вся беда. Я в этом уверен. Обратите внимание на цвет ее лица…

— Ван Рейн в отчаянии. И есть от чего! За несколько лет потерять троих детей…

— А еще и мать. Она скончалась совсем недавно. Он нежно любил ее. Господин ван Рейн страдает еще и оттого, что якобы мало уделял ей внимания. Но я думаю — он преувеличивает. Любящий, благодарный сын не может казнить себя только потому, что живет далеко от матери и не может оказывать ей повседневного внимания. Французы верно говорят: такова жизнь! Ведь ван Рейну все дается с кровью. Не просто. Я бы сказал — рабский труд от зари до зари. Стоять у мольберта, травить кислотой офортные доски! Бог знает что! Да еще все тридцать три несчастья. Скала и та бы не перенесла всего этого!..

Из разговоров при знакомстве с альбомом рисунков и офортов Рембрандта.

— Посмотрите на этот рисунок. Это Саския с ребенком, спускающаяся по лестнице. Оригинал находится в Нью-Йорке… Ребенок обнял мать. Он явно не в духе. Саския целует его в щеку. Разве скажешь, что она больна? Это наверняка Ромбертус. Первенец ван Рейнов. И первое их родительское горе.

— Мне кажется, что изображен именно он с матерью. Потому что два других ребенка были девочками.

— Подумать только: за несколько лет — трое потерянных детей! Насколько известно, ни доктор Тюлп, ни доктор Бонус, которые несомненно обладали всеми необходимыми медицинскими познаниями для своего времени, не смогли спасти детей.

— Каково же было состояние родителей?!

— Сравните портреты Саскии тридцать третьего года и тридцать четвертого: это же разные женщины! Теперь вообразите ее, потерявшую троих детей. А Рембрандт? Он стоически сносил эти удары, работая без устали.

— Может, он выжил благодаря работе?

— Тут, видно, все взаимосвязано. В случае с Рембрандтом. Он не только держался на ногах, но создавал один шедевр за другим…

Саския лежала у себя: у нее болела голова, ныла грудь. К перемене погоды, что ли? Нет, что-то посерьезнее, что-то потаинственнее. Рембрандт смотрел на нее с порога, и у него болела душа.

— Голова кружится, — призналась Саския.

— А почему держишься за сердце?

— Что-то с ним такое… — Саския провела рукой по всей груди.

Он выглянул в окно.

— Тучи налетели…

— У меня все тело ноет и без них…

«Чем она еще жива? — подумал он. — Похоронить троих? Нет, это не всегда выдержит даже мужчина. Даже сильный». Он присел на краешек кровати.

— Послушай, — сказал он. Расправил рыжеватые колючие усы. — Я решил твердо. Необходимо только твое благословение.

— О чем это ты? — Саския повернула к нему бледное, одутловатое лицо. Глаза ее распухли от слез.

— Мне не правится этот дом, — начал он.

— Почему? — Саския поправила чепчик на голове.

— Разве не ясно — почему?

Она промолчала.

— Слишком много здесь потеряно. Больше не могу дышать среди этих стен.

Она молча ждала: что же дальше?

— Я хочу купить дом. Хочу жить на новом месте. В нашем собственном доме.

Она — ни слова.

— Я уже присмотрел. У шлюза святого Антония. В четыре этажа. С мансардой. Правда, очень дорогой. Но я надеюсь выплатить. Ведь я не последний живописец в Амстердаме. И не так уж молод. Пора иметь свой дом. Мне кажется, нам больше повезет в нем. И потом — понимаешь? — свой. Мы все переделаем на свой вкус. Словом — свой. Доктор Тюлп одобрил.

— Ты сам нашел этот дом?

— Не совсем. Хендрик помог.

— А что говорит он?

— Одобряет. И даже очень.

У Саскии чуть зарделись щеки. В глазах блеснул неяркий свет.

— Ты думаешь, нам улыбнется счастье? — И у нее покатились слезы — такие крупные, как французские виноградины.

— Будешь довольна, — сказал он, и в голосе что-то скрипнуло. Верил он или не верил в счастье?

А она?

Рембрандт воодушевился:

— Очень хорошее полуподвальное помещение. А мансарда?! Оттуда такой вид на порт! Сбоку канал святого Антония. Не очень далеко от Амстела. На прогулки можно ходить. И не раз на дню. Широкая улица. Недалеко живут Сиксы.

Потом он услышал тихий шепот, почти что стон:

— Хочу в новый дом.

Рембрандт зааплодировал:

— Я так и знал, что мой проект тебе понравится. Если бы жив был твой опекун — ему бы наша затея тоже пришлась по душе.

— Он меня очень любил, — прошептала она. (Они говорили о покойном пасторе Сильвиусе.)

Рембрандт встал, упер по привычке руки в бока. Стал на носки и покачался из стороны в сторону. Он был рад, что доставил Саскии удовольствие. Нет, в самом деле, надо съезжать отсюда — трудно жить в доме, откуда собственноручно вынес своих малюток на кладбище…

Правда, здесь, на Ниве Дулен, лучше, чем на Блумграхт. Однако свой дом у шлюза будет еще лучше!

— Так вот, дорогая Саския… — Рембрандт говорил твердо, решительно, как о деле совершенно решенном. — Я ускоряю покупку. Хендрик окажет мне содействие, потом приведу дом в порядок по твоему вкусу, и мы уедем на Бреестраат.

— Можно его посмотреть? — Саския уже говорила внятно, довольно громко.

— В любое время, дорогая.

— Я бы хотела завтра.

— Завтра так завтра! — Рембрандт поцеловал жену в обе щеки и выбежал из комнаты.