Георгий Гулиа - Викинг. Ганнибал, сын Гамилькара. Рембрандт

Хендрик ван Эйленбюрг сказал Рембрандту, что вчера в лавке получены любопытные офорты амстердамских, харлемских и роттердамских мастеров.

— Кто эти мастера? — спросил Рембрандт.

— Их имена пока ничего не говорят.

— Это ничего не значит. Когда я могу посмотреть их?

— Да хоть сейчас. Но я полагаю… — Хендрик сплел пальцы рук. — Я полагаю, что вам сейчас не до них.

— Это почему же?

— А дом на Бреестраат?

— Дом — само собой.

— А расходы?

Рембрандт обнял родственника:

— Спасибо за заботу. Это по-родственному. Однако, Хендрик, скажу откровенно: офорты интересуют меня больше дома. Нет, вру. Не меньше дома. Так будет точнее. А деньги? Что деньги? Есть они, нет их — ничего особенного. Они будут, пока эти руки держат кисть. Где офорты?

Хендрик выложил целую кипу.

— Но, Рембрандт, вы не забыли, зачем явились?

Рембрандт провел ладонью по лбу.

— Я? Зачем?

— Дом, Рембрандт, дом!

— Ах да! Хендрик, я буду просматривать эти работы, а вы рассказывайте.

Рембрандт брал в руки листы и откладывал в сторону: одни — в одну, другие — в другую.

— Слушаю, Хендрик.

— Говорил с хозяевами, говорил с нотариусом. Поторговался. Они немного снизили, но дальше идти на снижение не согласились. А вот рассрочку продлили. На двадцать лет. Устраивает?

— А как по-вашему?

— Наверное, надо согласиться — уж больно хорош дом. Они вас считают богачом.

Рембрандт рассмеялся.

— Не разубеждайте их, Хендрик. Пусть думают.

Художник — этот здоровяк, этот коренастый мельник — походил на небольшую крепость: вынести столько ударов судьбы и думать об офортах и новом доме? Богатырь, настоящий богатырь!.. Так решил ван Эйленбюрг. И он невольно залюбовался художником, который забыл обо всем, для которого в эти минуты не существовало ничего, кроме этих работ безвестных мастеров.

Через час Рембрандт сказал Хендрику:

— Вот это я беру, а эти не нужны. Так и я умею. А вот так — не умею.

Ван Эйленбюрг просмотрел отобранное Рембрандтом.

— Дороговато, — сказал он.

— Какова сумма, Хендрик?

— Двести двадцать флоринов.

— Пришлите офорты домой.

Хендрик пожал плечами:

— Ладно. Но, может, кое-что оставите?

— Нет, беру все. Эту стопу.

— Вы расточительны, Рембрандт.

— Серьезно? Дайте мне просмотреть еще раз.

Художник перебрал офорты.

— Нет, — сказал он, — беру все. Вот эти… Я думаю. Хендрик, что человек должен жить, если он народился. Я не могу без этого, без этих листов, без ваз восточных, без Гомера, без картин, которые пишут мои коллеги, непохожие на меня. А что до денег — я не могу вкладывать их в банк… Достаточно и того, что в банке лежат деньги Саскии, ее приданое. Учтите, Хендрик. я ни одного флорина не трачу из ее приданого. Я не для того женился на ней, чтобы пользоваться ее деньгами. Я — мужчина, Хендрик, и думаю прожить в этом качестве до конца своих дней. А когда увижу, что в правой руке не осталось силы, я попрошу кружку пива и кусок хлеба у своих друзей. Они дадут, не пожалеют?

И расхохотался. На всю лавку. Громко, раскатисто…

Старичок на стене склоняется все ниже. Его улыбка становится саркастической. С чего бы это? Тот, который стонет на кушетке, все понимает. Знает, отчего тот старичок склонился ниже и отчего улыбка его сделалась колкой. Конечно же все из-за этого капитана Баннинга Кока и его друзей. Можно, конечно, забыть обо всем и не вспоминать. Но не вспоминать — значит струсить. Этого с Рембрандтом никогда не случалось. Стоит ли трусу жить? Нет. Вот поэтому-то и надо помнить и не забывать про Баннинга Кока. Тем более что началось все с него. Вернее, и началось и завершилось.

Тот старичок улыбнулся сатанинской улыбкой: это вспыхнула свеча и озарила его ярким огнем. Обычно после такой вспышки свеча гаснет, а тут — нет, продолжала гореть и поливать комнату тускло-оранжевым светом. Отчего это вдруг такая недоброжелательная улыбка? Насмешка? Позвольте, над чем? Над кем? Если говорить о том, что кто-то споткнулся на ровном месте, то кого имеют при этом в виду? Этого, который на кушетке?

Странная и глупая усмешка! Судьба наносила удары. А кто противостоял? Не этот ли, который на кушетке? А если нынче он стонет, то это же непроизвольно. Не потому, что склонил голову перед ударами судьбы. Нет! Он будет смеяться в лицо судьбе, если у нее есть лицо, если оно не потеряно. В конце концов, не тот слаб, кто находит в себе мужество посмеяться над собой, а тот, кто боится смеха, который дрожит при мысли о смехе…

В таверне было шумно. Стрелки́ Баннинга Кока пили вино и заразительно смеялись: это их капитан рассказывал о некоем происшествии на площади Дам.

— Я убеждаю его, — говорил он, — иди налево, а он настолько одурел от выпитого, что пытается шагнуть вправо. С трудом повернул его в другую сторону — и он сталкивается нос к носу с лейтенантом Рейтенбергом… Да вот и он сам!

В таверну вошел лейтенант. Недоуменно справился, о чем здесь идет речь…

— О вчерашнем пьянице. — сказал капитан.

— Он так вцепился в меня, что я с трудом отделался от него, — сказал лейтенант.

Ему предложили место рядом с капитаном. Поставили перед ним бокал.

— Мне бы кусочек мяса, я голоден, — сказал он.

В таверне было сумеречно. Только за спиной капитана пылало золотом высокое окно. Разодетый лейтенант добавил ярких красок к веселой компании ополченцев.

— Все вы как бы в золоте, — проговорил Баннинг Кок, любуясь стрелками своей роты. — Этот свет сделал наше застолье особенно праздничным…

Лейтенант заметил, что белое вино при таком освещении становится по-настоящему золотым, и высоко поднял бокал. Молодые люди выпили и потребовали еще.

Баннинг Кок сказал, поглаживая бородку:

— Как вы думаете, что за мысль влетела мне сейчас в голову?

— Влетела, как птичка? — спросил кто-то с того конца стола.

— Хуже! Она просверлила лоб и застряла в мозгу.

— Ого! — воскликнул лейтенант. — Значит, мы услышим сейчас нечто…

— Именно!.. Вот гляжу на вас и говорю себе: почему бы не заказать групповой портрет?

— Групповой? — удивился стрелок Схеллингвау. — Портрет всей роты, что ли?

— По желанию… По желанию… — продолжал капитан. — Вчера у одних знакомых я встретил доктора Тюлпа. Он на все лады расхваливал художника ван Рейна…

— Этот художник рисовал доктора и его учеников.

— Верно… Художник — из первых в Амстердаме.

Стрелок Крейсберген допил бокал и воскликнул:

— Согласен! Вношу свои флорины.

— Ты-то согласен, — сказал капитан. — Дело теперь за малым: согласится ли он?

— Кто — он?

— Господин ван Рейн с улицы Широкой. А еще надо узнать окольными путями, примет ли нас вообще.

— Такая важная птица? — сострил Схеллингвау.