Гэри Дженнингс - Тропой Предков

Чего нельзя было сказать о моей внешности.

В городах и на дорогах метисы встречаются часто, но вот в индейской деревне полукровка сразу обратит на себя внимание. Я превосходил ростом большинство моих индейских сверстников, да и кожа моя от природы была светлее, хотя большую часть времени я проводил на улице, под палящими лучами солнца tierra caliente, и загар сделал меня таким же смуглым, как и многих индейцев. Правда, это относилось лишь к лицу, но ноги мои к тому времени уже покрылись такой коркой пыли и грязи, что по ним бы никто ничего не понял.

Волосы мои были хоть и тёмными, но не угольно-чёрными, как у большинства индейцев, поэтому я убрал их под шляпу. Потом можно будет попробовать зачернить их сажей из потухшего костра или чем-нибудь в этом роде, но сейчас меня подгоняла необходимость двигаться. К тому же эта разница была различима только для индейцев, редкий испанец мог бы её заметить.

Размышляя о своей наружности, в то время как грязные ноги несли меня по тропе, я пришёл к выводу, что, скорее всего, меня могут выдать походка, манера говорить, а также осанка и жесты. Ибо lépero, выросшему на городских улицах, не свойственна та стоическая невозмутимость, что характерна для индейцев. Мы быстрее и громче говорим, чаще жестикулируем. Индейцы — побеждённый народ, покорённый мечом, много страдавший от принесённых белым человеком недугов (умирали девять из десяти заболевших), постоянно принуждаемый к тяжкому труду: в рудниках и на плантациях, с унизительными клеймами, в оковах, под ударами бича. Индейцы привычны к любым невзгодам. И мне нужно бы перенять у них это стоическое безразличие ко всему, служащее отличительным признаком подавляющего большинства индейцев, разумеется, когда они не пьяны. Необходимо держаться спокойно, избегая любого проявления чувств.

Размышляя об этом, я торопливо двигался по тропе с твёрдым намерением поскорее уйти подальше, но толком даже не представляя, куда именно. Как мне стало ясно ещё на главной дороге, мои убогие городские умения никак не могли прокормить меня в сельской местности, и дальнейшее лишь подтверждало этот невесёлый вывод. Путь мой пролегал мимо маисовых полей, на которых работали индейцы, и индейцы эти, как и на главной дороге, взирали на меня хмуро. И их можно было понять: не стоило принимать сдержанность этих людей за тупость. Подобно ревнивому мужу, сразу замечающему тех, кто посмотрит на его жену с вожделением, эти пеоны мигом уразумели, что за чувства пробуждал у меня вид высоких кукурузных стеблей и округлых початков.

В городах пересказывали множество леденящих душу историй об угнездившихся в джунглях непокорённых племенах, сохранивших веру и обычаи ацтеков, — будто бы они по-прежнему совершают человеческие жертвоприношения, а мясо жертв поедают. Там, в городах, это воспринималось отвлечённо, просто как занимательные истории, но здесь, в глуши среди индейцев, воспоминания о подобных рассказах будили совсем другие чувства.

Незадолго перед этим прошёл дождь, и, похоже, он ожидался снова. У меня не было огнива, чтобы развести костёр, да и сухого валежника близ тропы не наблюдалось. Не прошло и часа, как дождь возобновился; сначала он чуть моросил, а потом хлынул настоящий ливень. Оно бы и ладно, пусть отобьёт у испанцев охоту за мной гоняться, но самому мне тоже не помешало бы где-нибудь укрыться.

Проходя через маленькую, не больше дюжины хижин, деревеньку, я не увидел никого, кроме глазевшего на меня из дверного проёма голого ребёнка, но вот на себе чужие взгляды почувствовал. В этой крохотной индейской деревушке места для меня не было, и я продолжил путь, не задерживаясь. Приди мне в голову просто попросить несчастную тортилью, меня бы запомнили. Я же хотел, чтобы меня принимали за одного из многих людей, возвращающихся с ярмарки.

Мимо, обогнав меня, проехал священник на муле, в сопровождении четверых пеших слуг-индейцев. У меня на миг возникло искушение остановиться и поведать ему свою печальную историю, но хватило ума молча продолжить путь. Отец Антонио свою братию знал и предупреждал меня, что даже священник не примет на веру слова lépero, обвиняемого в убийстве испанцев.

Дождь всё лил, и я прошлёпал по грязи через другую деревню. Меня облаяли собаки, а одна даже гналась за мной, пока я не швырнул в неё камнем. Индейцы выращивали псов на мясо, и, будь у меня чем развести костёр, я не колеблясь прикончил бы эту шавку, чтобы заполучить на ужин сочную собачью ногу.

Вскоре моя шляпа и накидка промокли насквозь. Моя одежда вполне годилась для жаркого побережья, но здесь я дрожал и ёжился под холодным дождём, обрушившимся на меня, как дурное предзнаменование.

Маисовые поля и крытые соломой амбары искушали меня до крайности. Есть хотелось неимоверно, в животе урчало, надо было на что-то решаться, и, поравнявшись с плантацией агавы, я свернул туда. Искать здесь тайник не имело смысла: поле было невелико, и, скорее всего, земледелец обрабатывал его для собственных нужд.

Сердцевина растения, к которому я устремился, оказалась уже вырезанной, рядом были сложены полые обрезки стеблей. Я отломил кусочек, чтобы пососать, и, хотя соку осталось там совсем немного, в конце концов мне это удалось. Запах и вкус неперебродившего сока были отвратительны, но всё хоть какое-то спасение от голода.

Дождь, подлинная кара богов, усилился, не оставив мне другой возможности, кроме как свернуть с тропы и искать убежища под широколиственными растениями.

Укрывшись под ними, как под зонтом, я свернулся в клубочек и задумался о том, как мало, по существу, знаю о жизни своих индейских предков, тех, кто был связан с этой землёй с незапамятных времён. Я чувствовал себя чужаком, на которого удалившиеся в джунгли и горы индейские боги взирали с презрением.

Сны меня в ту ночь посещали мрачные — какие-то бесформенные тени, вызывавшие страх, пока я спал, и оставившие дурные предчувствия по пробуждении.

Времени было около полуночи, стояла тьма. Дождь прекратился. Потеплело, и чернота ночи была наполнена туманом. Лёжа в молчании, я пытался отгонять прочь остатки ночного кошмара, но тут в соседних кустах что-то зашевелилось, и страх охватил меня с ещё большей силой.

Я замер, затаил дыхание и напряг слух. Звук донёсся снова. В ближних кустах определённо что-то двигалось, а поскольку это накладывалось на последствия страшного сна, неудивительно, что мысли мои обратились к силам зла и прежде всего к Ночному Дровосеку, свирепому лесному духу ацтеков, нападавшему на одиноких путников, имевших глупость отправиться в дорогу после захода солнца. То было безголовое чудовище с раной-пастью посреди груди, которая открывалась и закрывалась с таким стуком, какой издаёт рубящий дерево топор. Беспечных людей, шедших на звук, Ночной Дровосек хватал, отрубал им головы и поглощал своей разверстой грудью.