Олег Капустин - Нефертити. Роковая ошибка жены фараона

Огнедышащее африканское солнце постепенно стало склоняться к неровной кромке жёлто-коричневых невысоких гор на западе. Наступало самое жаркое послеполуденное время [1] Древние египтяне разделяли год на двенадцать месяцев и точно так же делили на двенадцать часов день и на двенадцать ночь. Каждый час имел своё название. Первый час дня назывался «блистающим», шестой — «час подъёма», двенадцатый — «Ра сливается с жизнью». Но простые египтяне не пользовались такими замысловатыми названиями, оставляя это делать жрецам. В быту египтяне называли часы по номерам. Но у основной массы населения не было ни водяных, ни солнечных, ни песочных часов. Время дня просто определяли на глазок по солнцу, а ночью по звёздам. . Вдоль берега Нила, называвшегося Хапи {1}в те далёкие времена Древнего Египта {2}, вилась узкая дорога, покрытая чёрной горячей пылью. По ней не спеша, с трудом передвигая тонкие загорелые ноги, брёл человечек в белой набедренной повязке, тяжело опираясь на простой деревянный посох. По форме его сильно запылившегося, опускающегося ниже колен белого передника, надетого поверх льняной набедренной повязки того же цвета, любой египтянин признал бы в нём жреца {3}. Следом вышагивал высокий могучий нубиец [2]в короткой красной тряпке, небрежно повязанной на бёдра [3]. На его голове курчавилась копна ничем не прикрытых чёрных волос. На круглой коричнево-глянцевой сытой физиономии застыло надменное выражение, которое красноречиво говорило о том, что его носитель отлично сознает всю высоту своего социального положения. Действительно, он был слугой жреца самого храма Мина {4}, и жреца не простого, а главного смотрителя за храмовым стадом, состоявшим из пяти коров, двух быков и трёх телят. Столь высокая и почётная должность передавалась из поколения в поколение в роду жреца Иуйа уже целых двести лет подряд. К тому же чернокожий гигант не был рабом. Лет двадцать назад во время страшной засухи в глубинах африканского континента до городка Ипу [4]в Среднем Египте добрела высохшая, как живые мощи, нубийка с маленьким мальчиком в кожаной сумке, висевшей на шее. Её приютил сердобольный жрец Иуйа. Мать вскоре умерла, а мальчик выжил. Он вырос в небогатой жреческой семье на правах то ли сына, то ли слуги. На него, бывало, покрикивали, а от жены жреца, сварливой Туйа, он часто получал деревянной, вымазанной тестом лепёшек скалкой по спине за то, что предпочитал спать в жаркий полдень в тенёчке в саду вместо того, чтобы по поручению хозяйки бегать сломя голову по кривым городским улочкам. Но, несмотря на всё это, Джабу занимал в семье жреца место всеобщего любимца. Он был силён, как буйвол, ел, как гиппопотам, и отпускал порой колкие шуточки о своих благодетелях с плутовски-наивным выражением лица. Но если кто-то на свою беду обижал кого-либо из семьи Иуйа, то Джабу из добродушного увальня превращался в сущего зверя.

Как-то несколько воинов из расквартированного в городке отряда, совсем обнаглевшие от сытой мирной жизни, развлекались тем, что вырывали сандалии {5}из рук горожан, проходивших мимо по улице. Прижимистые хозяева, египтяне, обычно предпочитали чаще носить эту обувь в руках, чем на ногах, тем значительно продлевая срок её службы. Один из армейских лоботрясов попытался вырвать сандалии из рук Туйа, которая возвращалась с базара. За ней шёл Джабу, нагруженный мешками, корзинами и связанными за лапы живыми утками {6}, болтающимися вниз головами. Когда он услышал крик хозяйки, возмущённой армейским произволом, — а вопила она зычным и мощным голосом, — то, побросав на землю припасы, как разъярённый носорог, бросился на обнаглевших вояк. Хотя солдат было полтора десятка, численный перевес им не помог. Вскоре несколько злополучных мародёров лежали в пыли с разбитыми физиономиями, без какого-либо проблеска сознания, другие же, как нашкодившие мартышки, забрались на ближайшие пальмы и крыши домов. Туйе ещё долго пришлось уговаривать Джабу сменить гнев на милость и перестать трясти пальмы, на верхушках которых, визжа от страха, болтались, как спелые грозди фиников, незадачливые грабители. Одну пальму он всё же умудрился сломать. После этого случая командир отряда, квартировавшего в городке, целый месяц ходил к жрецу и пытался переманить к себе на службу верзилу-нубийца.

— Да мощь моего отряда утроится, если в его рядах появится ваш чёрный громила! — убеждал командир жреца зычным голосом, привыкшим больше командовать на поле боя, а не звучать во внутреннем дворике скромного дома, где от вибрации осыпалась розовая штукатурка с ветхих стен.

Суровый ветеран многих кампаний, прошедший половину Азии и Африки, потирал свою бритую, всю в шрамах, как полосатый арбуз, голову, просительно глядя в лицо жреца. Иуйа, храня на своей физиономии невозмутимое выражение, не отказывался выпить пива из приносимого военным жбана за успехи египетского оружия и здоровье верховного главнокомандующего, правящего в то время, — фараона Тутмоса Четвёртого {7}, но тем не менее категорически не соглашался отпустить на службу своего воспитанника и верного слугу.

Таким образом, нубиец узнал себе цену и окончательно уверился в важности миссии, которую судьба возложила на него: служить высокопоставленному жрецу и его семье. Что может быть почётнее? Поэтому-то он и взирал высокомерно и даже с лёгким презрением на копошащихся на полях земледельцев. Чернокожий Джабу с достоинством нёс в могучих руках поношенные кожаные сандалии господина, складной обшарпанный стульчик [5], потрёпанный веер из серых перьев дикого гуся и внушительного размера корзину, заполненную доверху съестными припасами.

Было самое жаркое время года {8}. С полей шёл густой аромат сухой соломы и спелого зерна. Земледельцы дожинали остатки пшеницы и полбы {9}. Скоро надо было ждать разлива реки {10}. Жрец, тяжело опираясь на светлый с розоватым оттенком, вырезанный из местной акации посох и поминутно вытирая пот, струившийся по лбу из-под небольшого чёрного паричка {11}, посеревшего по бокам от ветхости, глядел с тоской на пышущие жаром поля.

— Добрый день, уважаемый Иуйа! — громко приветствовали хлеборобы жреца, весело улыбаясь.

Их почерневшие от загара, натёртые дешёвым растительным маслом тела {12}блестели на солнце так же ярко, как белоснежные зубы, обнажаемые в приветливых улыбках, а длинные ноги и руки легко и грациозно двигались в такт привычным движениям. Бронзовыми серпами жнецы срезали колосья и складывали их в плетённые из папируса корзины, которые держали стоящие рядом жёны или взрослые дочери. Высохшие стебли откладывали в сторону.