Йоханнес Йенсен - Падение короля. Химмерландские истории

Аксель перевел взгляд на круглые зеленоватые стекла окна. Сквозь него пробивался солнечный свет. Аксель распахнул раму. На улице был солнечный день. Крыши домов белесовато отсвечивали, внизу еле полз по протоке низко сидящий в воде ког {38} 38 Ког — небольшое судно. , подставив ветру клочок одного паруса, а вдалеке вставала высокая башня {39} 39 Сённермальм, Нёрремальм (шв. Сёдермальм, Норрмальм) — районы Стокгольма. , ярко освещенная, она была отчетливо видна на фоне леса, можно было различить даже щербины в ее кладке, оставленные ядрами во время недавней осады. На площади под окном еще не просохла грязь и стояли лужи после вчерашнего дождя.

— Глянь-ка, Миккель, — воскликнул вдруг Аксель. — Похоже, в замке снова затевается праздник.

К замку двигалась вытянувшаяся вдоль всей улицы вереница дворян и городской знати.

Миккель так и кинулся к окну:

— Значит, и мне надо спешить, — пробурчал он с беспокойством. Никак нельзя было ему где-то прохлаждаться, коли там что-то затевается; пожалуй что не оберешься теперь неприятностей. И Миккель, не мешкая, отправился на службу.

Аксель остался стоять у окна и видел оттуда, как вся знать и все богатеи Стокгольма вереницей тянулись к замку. Перед ним проскакали рыцари на пышнохвостых конях, их шляпы были украшены драгоценными каменьями, камзолы оторочены мехом, на ногах сверкали золоченые шпоры; проехал мимо дряхлый и согбенный епископ Маттиас, красный бархатный плащ его ниспадал по бокам приземистого и невзрачного мышастого конька и, словно алый мак, горел на солнце. Важно выступали за всадниками знатнейшие горожане в богатых негнущихся одеждах, с длинными посохами в руках; шагом ехали дворянки; из боковых улиц прибывал еще народ и вливался в общее шествие, они текли к воротам замка и поглощались каменным зевом круглой арки.

Вдоволь наглядевшись на процессию, Аксель отошел от окна, потянулся, расправляя плечи, и уже не знал, чем себя занять.

— Сигрида! — Он еще раз с хрустом потянулся и улыбнулся, взволнованный сильным чувством. От нахлынувшей тоски по ней вся кровь в нем вскипела, распирая голову и грудь. Еще раз он оглядел свою каморку, заваленную оружием и конской сбруей, и пришел в полное отчаяние. Тогда он повалился на кровать да и уснул.

Проспав несколько часов, он пробудился и отправился в город. Солнце пекло, улицы точно вымерли. Только от постоялых дворов доносился гомон гуляющих солдат, однако даже хмельные голоса звучали глуше обыкновенного; сплошные празднества продолжались в городе уже третьи сутки.

Аксель бродил по улицам, влекомый смутной надеждой. Он искал Сигриду. Убедившись, что поиски будут напрасны, он наугад выбрал среди шхер лесистый островок и долго шатался по нему, пока не исходил вдоль и поперек, как будто за какой-нибудь сосной его могла ожидать встреча с Сигридой.

Там Аксель встретил закат и увидел, как зачернели островерхие крыши встающего из свинцовых волн города, резко выделяясь на фоне желтоватого неба. В городе зазвонили колокола, призывая на вечернюю мессу. С севера крутой стеной наползали мрачные тучи, а на юге протянулась невысокая кромка тумана, словно там еще брезжил уходящий день.

Когда Аксель вернулся в город, уже совсем стемнело, повсюду царило спокойствие, было очень тихо. Он взобрался к себе под крышу. Входя в каморку, он с порога услышал легкий женский возглас облегчения, как будто пропела птичка, и тут же кто-то бросился к нему на шею. Это была Люсия!

Он засыпал ее расспросами: «Как, мол, ты сюда попала, ведь тебе нельзя показываться в городе, и как нашла дорогу на мою верхотуру?

«Да, чего же тут, мол, особенного — ты сам и рассказал, где живешь!» А что касается всего прочего, тут уж она исхитрилась и всех сторожей обманула.

Аксель принес еду и вино.

А в это время Миккель Тёгерсен стоял в карауле в большом зале королевского замка. Он стал свидетелем рокового события в истории Северных стран {40} 40 …рокового события в истории Северных стран. — 7 ноября 1520 г., то есть всего через три дня после коронации Кристьерна, по инициативе архиепископа Густава Тролле состоялся суд, на котором наиболее видные шведские дворяне — враги датской короны были обвинены в ереси, а ересь как церковное преступление формально не попадала под обещание короля простить своих противников. Все обвиняемые — около ста человек — были приговорены к смертной казни. . Несмотря на то, что он присутствовал лишь в качестве зрителя, это наложило отпечаток на всю его дальнейшую жизнь.

Никто не предполагал заранее, чему суждено было случиться. И все избранное общество, которое с таким удовольствием беседовало между собой, наполняя просторное помещение пчелиным гудением, все это собрание, которое грелось в лучах столь близкого королевского солнца, благодушествуя в приятном ощущении чистоты и благолепия своих пышных нарядов, внезапно замолкло, и все притихли, точно мыши. И только один скрипучий и напряженный голос, то повышаясь, то понижаясь, гулко раздавался под высокими сводами. То говорил Густав Тролле. Его одинокий голос прозвучал предвестием надвигающейся беды, подобно тому как бывает в природе перед грозой, когда все замирает в гробовой тишине, среди которой громко раздается стук дятла, долбящего в чаще леса сухую ветку. Но от смысла сказанного у всех точно обмякли ослабевшие колени; немало слушателей, внимая этим словам, обливались, наверно, холодным потом. Архиепископ ворошил сейчас неприятнейшие истории.

Миккель смотрел на Густава Тролле и не узнавал его лица. А он уже давно присматривался к архиепископу, потому что питал к нему в душе слепое восхищение. Густав Тролле, подобно Йенсу Андерсену, был ученейшим и влиятельнейшим человеком в своей стране, редкий умница и закаленный солдат, он был воплощением святости и полнейшей безнравственности, он владел всеми знаниями своего времени и богатейшим состоянием; никто не мог превзойти его в глубоком понимании богословских и правовых вопросов, а также в стратегическом таланте. Однако прежде при виде его лица Миккелю бросались в глаза избороздившие его глубокие морщины, на нем ясно были написаны несчастья, преследовавшие этого человека, в нем читалась нездоровая озлобленность, да и униженность можно было заметить в его чертах. Серьезное выражение, которое могло бы скрыть множество потаенных черточек, казалось, придавало этому человеку лишь вид уныния, улыбка его не красила; пожалуй, он был похож на серенького, одуревшего от забитости писаришку.

Но сейчас это лицо словно бы переплавилось наново и застыло. Такое же превращение происходит с робким и обожающим любовником — когда настал его час, тогда умильная сладость взоров сменяется неумолимой решимостью, а просительное ухаживание — грубой и властной требовательностью.