Йоханнес Йенсен - Падение короля. Химмерландские истории

Но как же смеялись люди над Золотоискателем, когда после двухнедельной работы на износ оказалось, что пласт мергеля истощился!

Лауст Эриксен, однако, не пал духом и нашел себе другое занятие. С сыном он еще не помирился.

Каждое воскресенье Лауст неизменно появлялся в деревне и навещал столяра Андерса. Однако ближе друг другу они не стали и задушевных разговоров не вели. Лауст Эриксен, войдя в мастерскую, стоял молча и смотрел, как сын работал, а столяр Андерс не обращал на него никакого внимания и спокойно занимался своим делом — возился с клеем и сажей, отливал в гипсовых формах скрещенные руки и ангельские головки, покуда не начинал звонить церковный колокол. Тогда столяр развязывал кожаный передник, а старик прощался и уходил. Случалось им обмениваться словом-другим, но о главном ни один из них речи не заводил. Столяр был всегда вежлив и сдержан, будто имел дело не с отцом, а с почтенным клиентом, пришедшим получить недавно заказанный гроб. А Лауст Эриксен не хотел предпринимать дальнейших попыток к примирению, раз сын не сделал ни одного шага навстречу. Отец предпочитал стоять возле двери у края верстака, к сыну не подходил и ничего не трогал. Ведь однажды, когда он стоял и вертел в руках циркуль, сын подошел к нему и, не говоря ни слова, взял у него эту штуку из рук. Стоя в мастерской, Лауст не сводил с сына глаз. Иной раз он пускал пробный шар, справляясь у сына, здорова ли его жена, или спрашивал доверительно, не беспокоит ли его грыжа. Но Андерс на примирение не шел. Однажды в воскресенье старик будто невзначай оставил на верстаке фунт шоколада, в следующее воскресенье шоколад лежал на том же самом месте. Лауста аж дрожь пробрала, когда он увидел эту плитку. Шоколад лежал там еще неделю, но на этот раз Лауст забрал его. В эти три воскресенья они не сказали друг другу ни слова.

Столяр Андерс, по рождению крестьянин, хорошо знал деревенскую привычку не показывать, что у тебя творится на душе, ему было не трудно понять, чего ждет от него отец, разгадать, что скрывается за непроницаемым выражением его лица. Все, чего хотел Золотоискатель, — это лишь обрести на старости лет капельку тепла, вернуть сына. Но столяр Андерс не считал, что ему нужно принимать отца с распростертыми объятиями. И вовсе не потому, что отец когда-то бросил его с матерью, убежал от них, ведь этого сын помнить не мог; к тому же, возможно к лучшему, чувство возмущения несправедливостью было ему не свойственно. Как-то раз отец обронил фразу о том, что, мол, приходится людям отправляться за счастьем в чужую страну, коли дома его не сыскать, и в этих словах была своя правда. Может, Лауст Эриксен вовсе и не собирался бросать жену и сына на произвол судьбы, а решил уехать, чтобы, если повезет, заработать денег и зажить вместе с ними в довольстве. Что до этой стороны дела, то сын, пожалуй, мог его понять. Но столяр Андерс выжидал, а времени ждать у него было довольно, чтобы отец поведал ему, с чем явился домой: станет он обузой сыну или нет. А об этом Лауст никак не желал заводить разговор. Видно, ему чутье подсказывало испытать сына и помалкивать про деньги. Оттого так и вышло, что они ни разу по душам не поговорили.

В будние дни Золотоискатель был полон сил и неутомим в работе, а по воскресеньям, когда Лауст приближался широким шагом к столярной, он казался стариком. К сыну он приходил с торжественным видом и не в американском рабочем платье — рубахе и брюках, сшитых в одну одежку, — а в синем пиджаке с блестящими пуговицами. Он появлялся в столярной ровно в девять утра, и люди видели, как он выходил оттуда ровно в десять, когда сын с семьей отправлялись в церковь. Лауст в церковь не ходил, он шел прямо домой, туда, где квартировал. Люди, которым он попадался навстречу, слышали, как он разговаривал сам с собой, уставившись на дорогу, но о чем шла речь, они понять не могли — Лауст говорил «по-аглицки». В тот год, что Лауст прожил в родных местах, он стал притчей во языцех. Никто с ним не подружился.

На людях Лауст надевал личину человека грубого и вспыльчивого, на самом же деле он был мягче и добрее многих крестьян. Это сказывалось и в том, что он каждое воскресенье верно и неизменно приходил в деревню и появлялся в маленькой столярной, где долговязый, худосочный гробовщик, работая за верстаком, поворачивался к нему задом, словно отца тут и вовсе не было.

Когда Золотоискатель подолгу стоял молча и сын почти что забывал о его присутствии, суровое лицо Лауста выражало чувство безнадежного одиночества. Этот старый бывалый человек как-то тоскливо оглядывался по сторонам и потирал руки до боли в суставах. Неужто для него не найдется здесь мирного пристанища? Неужто под конец жизни ни одна пара глаз не глянет на него без обмана?

В комнату сына он никогда не заходил. Но каждый раз, когда дверь приоткрывалась, старик заглядывал туда, затаившись, как мышь, и глядел, как вечно недовольная толстопузая жена Андерса то и дело ставила на огонь картошку, почесывала пальцем пробор, качала вечно мокрых и сопливых ребятишек, меняла им пеленки, утирала носы. Часы в маленькой комнатушке тикали ужасно важно. На комоде рядом с фарфоровой собачкой стояла фотография в рамке, и Золотоискателю каждый раз приходило на ум, что это, должно быть, портрет его возлюбленной покойной жены, которую он покинул. Лауст не смел двинуться с места, пройти в комнату, его туда не звали. Ага !

И вот однажды в воскресное утро, когда Золотоискатель, как обычно, появился в доме столяра, Андерса в мастерской не оказалось. Однако Лауст слышал, как сын разговаривал с детьми в комнате, как дети то смеялись, то плакали, слышал топот маленьких ножек по полу. Дверь была закрыта.

Золотоискатель постоял в мастерской на своем обычном месте с четверть часа, разглядывая убогую и обветшавшую утварь, которой его сын пользовался каждый день. Из комнатушки доносился скрип люльки, качающейся на засыпанном песком полу. Дверь была закрыта.

Золотоискатель потоптался на месте, чтобы сын понял, что он пришел. Покашлял разок-другой, чтобы его услышали. Но дверь оставалась закрытой, ее так и не открыли. Ага ! И старик отправился восвояси.

На следующий день посыльный принес столяру Андерсу пару сапог и большой тяжелый конверт. Это были те самые сапоги Золотоискателя, в которых Лауст стоял на дне мергельной ямы. Письма в конверте не оказалось, вместо письма там лежали двести пятьдесят десятикроновых бумажек.

— Экое дело! — судачил народ. — Посылать такую уйму денег в простом конверте! Да за такую неосторожность прямо-таки наказывать следует! Однако этот Золотоискатель во всем таков: поспешает и не думает о том, что будет после.

После отъезда Лауста люди долго смеялись над этой компанией по добыче мергеля, над его «фабрикой». Ведь локомотив-то, поди, сожрал кучу денег! Не иначе как в Америке он обучился таким штукам. Кабы он копал мергель, как все, по старинке, этого пласта ему бы хватило на всю жизнь!