Алексей Иванов - Тобол. Мало избранных [litres]

Ночью у костра рядом с Пантилой остался только владыка. В светлом и туманном сумраке растворились и деревья, и небо. Костёр трещал и стрелял угольками: это вейсы, за неимением собак, дразнили огонь.

– Что тебя гнетёт, Панфил? – проницательно спросил Филофей.

– Я думаю о богах, – признался Пантила. – Лесные боги не такие, как у русских. Русскому богу, русскому сатане всегда нужны люди. Что им делать без людей? А лесные боги – как звери. Им люди не нужны. Люди сами, как Нахрач, ищут их, злят, заставляют нападать.

В этом и заключалась вся суть. Великому Нуми-Торуму люди давно наскучили. Торум никогда не исполнял ничьих просьб, и его никто ни о чём не просил. Людям помогал Мир-Суснэ-Хум, сын Нуми-Торума, – Всадник, Объезжающий Землю. Мир-Суснэ-Хум родился в полёте, когда Торум сбросил свою беременную жену с неба на землю, поэтому Мир-Суснэ-Хуму не было дороги ни по небу, ни по земле, и он никому из людей не угрожал. А кому угрожал Вонт-Ика, Урманный Старик? А Папын-Ойка – Мужчина из Берёзового Туеска? А птичка Рейтарнав, которая ведала сменой дня и ночи? Даже дикая женщина-чудовище Ильпи только наводила страх, но не трогала людей. Конечно, имелись и вредоносные боги, но их легко было отогнать. Или не ходить туда, где они живут. А сами боги к людям не стремились.

Однако существовали не только боги, но и обычаи. Соблюдать обычаи – тоже грех? Если топором случайно порубил землю, надо вложить в разруб щепку, чтобы земля исцелилась, – это грех? Если на бегу заломить веточку, то время немного замедлится, – это грех? Нельзя пить в наклон из реки, воду обязательно следует зачерпывать ковшиком, – это грех? Успокоить сильный ветер можно только тогда, когда напугаешь его, – это грех? Охотиться нужно так, чтобы звери меж собой уважали охотника, – это грех? Но в чём он?

– Ты ищешь прощения демонам? – спросил Филофей.

– Не прощения, – возразил Пантила. – Я ищу им место. Не хочу, чтобы они умерли. Скажешь: я плохо верю в Христа?

Филофей усмехнулся:

– Я не знаю. Я верю, что господь обогреет всякую тварь, ведь Ной в ковчег взял всех. Но у меня нет ответа на твои вопросы, Панфил. Ты сам пришёл к вере. Сам и ответ найдёшь. А я не буду мешать.

Пантила обхватил голову руками. Он страдал, словно по умирающей матери. Как уравновесить эти беспощадные весы? Что сделать? Если он правильно сравнил лесных богов с лесными зверями, то боги должны жить как звери: вдалеке от людей, не пересекаясь путями. Тогда они останутся живы. Однако неукротимый Нахрач, почитающий только себя, гонит лесных богов на владыку, на русскую ненависть, как охотник гонит стадо косуль на стрелков. Значит, не владыка истребляет богов, а Нахрач!..

Господь упас, и языческие демоны не тронули ночью людей Филофея. А утром путь продолжился. Снова сырой полумрак, гнус, одуряющий запах прели и хвои… Крепкий и здоровый лес встречался островами, и Пантила был уверен, что каждый такой остров имеет у вогулов своё название. А остальное пространство занимала янга – полутайга, полуболото. Хмызник. Подо мхами чавкало; недокормленные деревья, тонкие и кривые, стояли в тесноте, словно не выжили бы поодиночке; стволы их покрывала плесень, а нижние ветви отмирали быстрее, чем отрастали верхние. Зыбкая почва не держала корней, и вывороченный ветрами сучкастый валежник превратил весь лес в огромную оскаленную пасть. Лес сопротивлялся, не впускал в себя, корчился в судорогах и раздирал свою утробу когтистыми лапами.

Пантила внезапно заметил, что следы лошади и взрытая борозда от идола разделились: лошадь шла там, где ей удобно, а идола тащили там, где можно протащить. Пантила задумался, что же это означает, и понял: Нахрач бросил идола. Обрезал постромки, сел на лошадь и убегает один – вон какие глубокие ямы от копыт: лошадь несёт седока. Видно, он потерял надежду спасти Палтыш-болвана. А несчастная Айкони тащит идола своими силами – следы её чирков смазаны в упоре. И со своей непомерной тяготой Айкони далеко уже не уйдёт. Пантила оглянулся на Емельяна, Лёшку и Митьку:

– Мы скоро возьмём идола! – взволнованно сообщил он. – Владыка! Гриша! Они близко!

Григорий Ильич шёл как во мгле. Его лихорадило, волны жара плыли от затылка до коленей, он взмок от пота, а в глазах колыхался багровый дым: красные ёлки, красный бурелом, красный мох… Слова Пантилы проре́зали морок, как молния, и Григорий Ильич ринулся вперёд.

Пантила был прав. Нахрач ускакал, и Айкони, надсаживаясь, волокла мертвенно тяжёлого Ике вместо лошади. Она накинула на плечи кожаные ремни, привязанные к шее истукана, и брела, сгибаясь в натуге пополам. Длинный Ике был весь в грязи – и тулово, и лицо; в раскрытый зев набился зловонный чёрный ил. Но яростно блестели непримиримые глаза идола – медные гвозди. Сучья бурелома исцарапали его бока, изодрали его одежду, обломили ему руки. Однако Айкони не хотела бросать своего Ике. Он спас её от медведя-людоеда, он предупреждал о приходе русских – как она может предать того, кто её пожалел? Хрипя, Айкони налегала на ремни и плакала:

– Менквы, помогите мне! Помоги мне, Урманный Старик! Уговори солнце подождать, птичка Рейтарнав! Я Айкони, у меня мало крови! Ике-Нуми-Хаум, родной, пожалей Айкони снова, встань на свои ноги, пойди сам!

Айкони не видела, как из-под медного гвоздя стекла капля смолы.

Айкони еле перебралась через широкий и топкий ручей, но увязла в прибрежной болотине, и огромный Ике тоже застрял. Айкони обняла его за голову, поднимая над корягой, и в это время по тихому ручью забултыхали ноги преследователей. Айкони оглянулась. В её грязных растрёпанных волосах копошился гнус. Улама на поясе пропиталась слизью и казалась тряпкой, утратившей цвета и чёткие очертания священного узора.

По ручью бежали Емельян, Пантила, Лёшка, Митька и Новицкий.

– Ах ты стерва! – торжествующе зарычал Емельян.

Он пнул по идолу, вышибая его из рук Айкони, и уже занёс кулак, чтобы сбить Айкони с ног, но Григорий Ильич перехватил его руку.

– Нэ трожи еи! – с ненавистью прохрипел он.

Пантила бросился к идолу, лежащему в тёмной воде, и, не веря своим глазам, принялся его ощупывать.

– Где железная рубаха? – в отчаянье крикнул он Айкони по-хантыйски.

– Нахрач забрал, – по-хантыйски ответила Айкони.

Она оттёрла с лица мошку, размазав кровь по скулам, и опустошённо опустилась на корягу, через которую только что пыталась перетащить идола.

К идолу не спеша приблизился владыка. Истрёпанный подол его рясы полоскался в воде. Владыка печально смотрел на изловленных беглецов. В них не было ничего грозного и страшного. Измотанная и разлохмаченная девчонка-остячка… Впрочем, конечно, не девчонка, а молоденькая женщина, но мелкая собачка до старости щенок. И болван – просто длинное бревно с зарубками и нелепой заострённой башкой. Рыло вытесано как-то по-детски и похоже на лопату. Вместо глаз торчат гвозди. В глубине выжженного рта – мокрота. Нижний конец идола, прежде вкопанный в землю, уже подгнил.