Алексей Иванов - Тобол. Мало избранных [litres]

– Нэ бийся, кохана моя, – бормотал Новицкий; он отгораживал Айкони собою от Емельяна и держался за саблю. – Наздогнав тэбэ… Ныкому тэбэ в злочину нэ дам… Шаблею обэрэгу!

– Это Палтыш-болван, только Нахрач Ермакову кольчугу унёс! – сказал Пантила Филофею с мальчишеской обидой в голосе.

Филофей, успокаивая, потрепал его по плечу.

– Ну что, владыка, дело сделано? – довольно спросил Емельян, оправляя выбившуюся из-под пояска рубаху. – Мольбище разорили, болвана расколем на поленья и спалим, поджигательницу сцапали. Вертаемся к дощанику?

Филофей задумчиво оглядел Лёшку Пятипалова, Митьку Ерастова, отца Варнаву и дьяка Герасима. Они были изнурены дебрями и болотами.

– Нет, братья, – твёрдо сказал Филофей. – Надо Нахрача настичь.

– Из-за кольчуги евонной, что ли? – Емельян зло кивнул на Пантилу.

Емельяну не хотелось кормить гнуса по блажи молодого остяка.

– Я царю кольчугу обещал! – гневно крикнул Пантила.

– Не в кольчуге причина, – Филофей остался невозмутим. – Мы здесь идоложрение попираем. А корень зла – Нахрач. Я с полпути не сойду.

Емельян посмотрел владыке в глаза, отвернулся и плюнул с досады.

– Григорий Ильич дороги не одолеет, – тихо заметил дьяк Герасим.

Новицкий стоял возле Айкони, чуть покачиваясь, и сжимал рукоять сабли. Лицо его пылало от жара. Он не очень-то понимал, что происходит.

– Панфил, сей ручей в Конду впадает выше или ниже Балчар? – вдруг поинтересовался владыка.

Пантила озадаченно покрутил головой, определяя, что за ручей.

– Это Вор-сяхыл-союм. Он ниже Балчар выбегает, где Упи-гора.

– Гриша, ты слышишь меня?

– Ро… розумею, вотче, – с трудом выговорил Новицкий.

– Гриша, ты ступай по ручью на Конду, – сказал владыка, испытующе вглядываясь в Григория Ильича. – Жди нас там на берегу. Мы от Сатыги поплывём и подхватим тебя. Только дотерпи, друже.

– Я зможу, – глухо пообещал Новицкий. – А що с нэю, вотче?

Он спрашивал об Айкони.

– Её мы свяжем, а ты веди, да не потеряй. За ней розыск в Тобольске.

Выше Утяцкой слободы Тобол был большой рекой лишь по весне, когда степь сбрасывала талые воды, а летом, в межень, он сужался до ширины в двадцать саженей. Но здесь, на этом перекате, Тобол разливался вдвое, а то и втрое, и мелел по щиколотку. Вода бежала разными струями с многоголосым журчанием, сверкала на солнце дрожащими огнями, и сквозь неё желтели пески. Шумный и длинный перекат тянулся на версту, уходя за поворот. По берегам кипела непролазная чилига – густые и спутанные заросли тальника, вербы, крушины, кизила и черёмухи. Отзываясь на пение переката, чилига звенела, булькала и заливалась птичьими голосами.

Насада плотно села на мель, и Ремезовы полезли в воду.

– Ой, щекотно, – засмеялась Маша, поддёргивая подол.

Семён Ульяныч со своей палкой посреди реки выглядел как-то особенно величественно – словно суровый остов разбитого бурей корабля.

– Это Годуновский перекат, – объявил он. – Здесь у степняков брод через Тобол. По мелям они стада гонят, когда барантой промышляют.

– Не Годуновский, а Ходуновский, – проворчал Ерофей.

Леонтий, Семён, Ерофей и Табберт волочили насаду по дну, и за лодкой вниз по течению сплывал длинный хвост поднятой мути.

– Назвать есть имя тсар Борис? – пыхтя, спросил Табберт.

Он уже неплохо освоился в российской истории.

– Не, – помотал головой Семён Ульяныч. – У нас в Сибири был свой Годунов – воевода Пётр Иваныч. Тоже кудесник вроде Гагарина.

В плеске и брызгах Ремезов решительно ковылял вперёд.

– А там какой крепость старый? – не унялся наблюдательный Табберт.

Прикрывая глаза от солнца, он смотрел куда-то вдаль.

Вдали за чилигой виднелся холм – глинистый обрыв и шапка липняка. На краю обрыва высились бревенчатые руины: несколько покосившихся башен с дырявыми шатрами и щербатый кривой частокол.

– А это остатки от годуновской затеи.

Предприимчивый воевода Годунов, столь памятный Семёну Ульянычу по разгулу «прибыльщиков» и ссылке в Берёзов, задумал соорудить в Сибири Засечную черту, которая отгородила бы тобольские слободы и Тюмень от набегов казахов и башкирцев. Черта должна была состоять из острогов, выстроенных длинной линией вдоль Тобола и реки Исеть; в эту цепь вошли бы Утяцкая, Царёво-Городищенская и Усть-Суерская слободы на Тоболе, а на Исети – Ялуторовский, Шадринский и Катайский остроги и Далматов монастырь. Началась бы черта крепостью, охраняющей брод, и закончилась бы Уткинской слободой на реке Чусовой. Годунов рассчитывал перелицевать сибирское войско из рейтарского в драгунское, а драгун расселить в укреплениях Засечной черты. Лишённые казённого жалованья и наделённые землёй под пашни и покосы, драгуны превратились бы в казаков вроде донских или яицких. Мысль, конечно, была здравой, но у воеводы Годунова не хватило ни денег, ни времени. Он построил только один острог.

– А хотел построить семь, – завершил рассказ Семён Ульяныч. – Даже именования им придумал в честь семи отроков Ефесских: Дионисия, Кустодия, Мартьяна, уж не помню, кто там ещё. Этот острог наречён был именем Ямлиха. Ну, мужики-то наши Писания не знают, и Ямлихов острог в Лихой переназвали. Только в нём никогда никто не жил. Как построили, так сразу и бросили.

Старые развалины темнели на дальней горе бесполезные и забытые. Над ними в знойном, азиатско-лазоревом небе висели, пузырчато выпучиваясь сверху, сияющие белизной кучевые облака, плоско подрезанные по донышку.

– А долго ещё до того места, куда Ваню привезут? – спросила Маша.

– Помогать будешь – так недолго, – тотчас уязвил её Семён Ульяныч.

Но Маша не отступалась.

– А вдруг тот ручей, куда степняки Ваню привезут, пересох, и мы его не заметим, батюшка?

Семён Ульяныч, конечно, думал об этом, но решил не беспокоиться. Степняки делили речки и ручьи на «чёрные» и «белые». «Белые» в летнюю жару выгорали досуха, до белой пыли, а «чёрные» – только до полужидкой чёрной грязи. Карагол, указанный Онхудаем, был «чёрным» ручьём: слово «кара» и означало «чёрный». Поэтому Семён Ульяныч был уверен, что он непременно заметит устье ручья, не проморгает его.

– Вот ведь ты какая, Марея! – ответил Семён Ульяныч. – Все у тебя умные – и Ванька, и джунгары, один батька дурак: в собственной шапке свою башку найти не может!

– Я ведь не то говорила, батюшка! – возмутилась Маша.

Всю дорогу Маша была настороже, не доверяя согласию батюшки на спасение Вани. Точнее, она хотела доверять, готова была в любви распахнуть душу навстречу батюшке, если батюшка не лукавил о спасении Вани, чтобы уловкой доказать родне свою правду. Но слишком уж давно Семён Ульяныч был настроен против Вани, слишком давно – да с самого начала. Он ревновал Ваню ко всему: к его молодости; к тому, что Ваня был в тех странах, где Семёну Ульянычу не побывать; к тому, что Петьке, батюшкиному любимцу, интереснее было то, что делал Ваня, а не то, что делал отец. И Маша всегда сохраняла готовность окаменеть сердцем: если батюшка затеет обмануть и уклониться от исполнения обещания, она отважно кинется в бой, как сам батюшка кидался: уговор дороже денег, держи данное слово! А потом, когда Ваню выкупят, хоть трава не расти. Пусть батюшка хоть затопчет её.