Алексей Иванов - Тобол. Мало избранных [litres]

– Видать, с холопьих времён ты привык коням под хвосты заглядывать, – презрительно сказал Нестерову Гагарин.

– Лошадками-то не брезгуй, губернатор, – ответил фискал. – У вашей кавалерии под шубами погрязнее будет.

Матвей Петрович понял. Ежели один человек разоблачает другого во имя правды, то им движет обжигающий гнев. А Нестерова поджаривала гордыня. Ему зазорно было стоять ниже бояр и дворян. Он завидовал.

– Взяли смерда на воеводство, так смерд на барина и пошёл войной, – насмешливо сказал Матвей Петрович.

– Милостью государя я тоже нынче барин, – с превосходством возразил Нестеров. – Именьями награждён. Не одним князьям с серебра кушать.

Ну, теперь ясно, что делать.

– Хорошо, – Матвей Петрович шлёпнул ладонями по коленям. – Значит, сорок тыщ с меня. Возьмёшь пушниной или товарами?

– Деньгами, – надменно указал Нестеров.

– Денег нет в казне. Есть золото из курганов.

– Деньгами, – повторил Нестеров.

Совесть у Матвея Петровича словно скорчилась от невыносимого неудобства. Деньги у Гагарина были только на кремль для Ремезова.

– Червонцами всего десять тыщ, – с неохотой выдал он.

Нестеров старчески жевал губами, размышляя.

– Приму и десять тыщ, – помолчав, согласился обер-фискал. – Ежели подашь с колена и руку мне поцелуешь, князь.

Сердце Матвея Петровича опалила чистая ненависть к этому старому и спесивому подлецу, даже лицо заполыхало. Мысли закрутились вихрем. Убить Нестерова как-нибудь потихоньку? Высечь его на конюшне? Донос написать Петру Лексеичу? Нет, ничего не спасёт. Всё откроется и только усугубит вину губернатора. Увы, надо всё принять как есть. Испить горькую чашу унижения. Дерзал своевольничать? Плати! Речь сейчас не о прибыли идёт – о жизни. Ох, грехи, ох, тоска… Но никто ведь об этом не узнает. Нестерову оно не для славы надобно, он не будет болтать. Поклон фискалу – не «коутоу» богдыхану. Надо считать всё это торговой сделкой. В торговле нет бесчестья, в ней один лишь расчёт; он ведь не душу сатане закладывает.

«Хватит скулить!» – оборвал сам себя Матвей Петрович.

– Ох, не дрожал ты у царя под топором, – сокрушённо прокряхтел он.

Матвей Петрович делал вид, что подобное бесчестье ему привычно, значит, никакой особой победы над ним фискал Нестеров не одержал: унижение князю и копейки не стоит.

Он тяжко встал с кресла, подошёл к сидящему фискалу и опустился на колени. Нестеров закрыл глаза и задрал подбородок, будто в молении. Вот оно, – торжество! Перед ним, бывшим холопом, преклонялся Рюрикович!

– Прими благодарение, Алексей Яковлевич, и окажи милость, покрой вину, – попросил Матвей Петрович и поцеловал руку фискала.

– А ты кайся, Гагарин, – прозвучало сверху. – Ты перед Богом виноват.

«Сумею забыть, не впервой бьют», – подумал Матвей Петрович.

На следующий день лакей Капитон принёс Нестерову в дом кованый сундучок с десятью тысячами Гагарина. Алексей Яковлевич принял сундучок и сел за стол пересчитывать червонцы. Рядом разложил бумаги Николай.

– Как закончишь, батюшка, начертай титлы, – негромко попросил он.

Алексей Яковлевич по-крестьянски основательно сосчитал монеты на два раза, а потом ещё и на третий раз. Всё верно. Заперев сундучок на замок, он взял перо и расписался в бумагах Николая. Это были три одинаковых списка – доносы на губернатора Гагарина с обвинением в растрате сорока тысяч из казны Бухгольца. К обвинению Нестеров присовокупил и свои соображения о том, что оная растрата послужила причиной неудачи похода.

– Всё, – подвёл итог Алексей Яковлевич. – Завтра выезжай. И поспеши, Николай, пока реки льдом не взялись. Верхотурскую таможню объехай через Уктусский завод на Кунгур – мало ли, какую западню Гагарин приготовит. В Питербурхе одно доношение дома под половицы спрячь, второе – в Сенат секлетарю, третье – государю.

– А ежели Пётр Лексеич из-за границы не вернулся?

– Тогда гони по всем Саксониям. Ищи его, хоть в окияне на корабле, и предай прямо в ручки.

– Деньги потребны, батюшка.

Алексей Яковлевич положил на стол ключик от сундучка с червонцами.

– Дозволяю принять пятьсот рублёв. А сундучок дома в подполе зарой.

Николай принялся привязывать ключ на гайтан с нательным крестом.

– Не напрасно ли стараемся, батюшка? – спросил он.

– Не напрасно, – уверенно ответил Алексей Яковлевич. – С пушной казной Гагарин в тот раз выкрутился, а с деньгами Бухгольца – дело верное.

– Сорок тыщ – князьям не барыш, – вздохнул Николай. – Светлейший вон по сотне берёт. Разгневается царь, что по мелочам его дёргаем, и нам же хуже будет, а Гагарину всё как с гуся вода.

– А ты доноси с умом.

– Научи, батюшка, – тотчас с интересом попросил Николай.

– Напомни царю о выкупе для Мехмед-паши.

Пять лет назад Пётр Лексеич водил армию на войну против турок. На реке Прут янычары окружили царскую армию и готовы были порубить всех под корень. Граф Шереметев и вице-канцлер Шафиров вступили в переговоры с турецким военачальником визирём Мехмед-пашой и выкупили выход из западни за сто пятьдесят тыщ. Деньги эти государь потом собирал со всей державы. От Сибирского приказа князь Гагарин дал пятнадцать тыщ.

– А к чему тут Мехмед-паша? – удивился Николай.

– На царя Гагарин тогда пятнадцать тыщ дал, – наставительно пояснил Алексей Яковлевич, упиваясь своим хитроумием, – а на себя ныне сорок тыщ украл. Пущай Пётр Лексеич сравнит, кого Гагарин выше ценит.

Нойон Цэрэн Дондоб предупредил зайсанга Онхудая, что тому не стоит появляться в Кульдже, где разместил свою юргу контайша Цэван-Рабдан. Однако Онхудай пренебрёг советом Дондоба. Может, нойон сказал глупость? Немилость контайши угнетала Онхудая, он не мог терпеливо переносить это испытание вдали от контайши. В своём улусе он привык к подчинению и полагал, что люди покоряются именно ему, Онхудаю, а не званию зайсанга, которым наградил его контайша, а потому решил, что лицом к лицу Цэван-Рабдан тоже уступит и откажется от немилости. Онхудай забрал пленников и начал перекочёвку в Кульджу. Ваню Демарина он оставил в Доржинките.

Кульджа была исконным городом ойратов: по преданию, Чагатай, сын Чингиза, от горного озера Сайрам двинулся в казахские степи, и его войско прорубило в неприступном и диком хребте Борохоро узкое ущелье Талыч, по которому Чагатай вышел к реке Или. Здесь, в плодородной долине, монголы заложили город Кульджу. Говорили даже, что сам Чингиз нашёл вечное упокоение на Или: его погребли в огромном бархане, и с тех пор бархан неумолчно воет, стонет и шепчет, переполненный бесчисленными песнями о свершениях своего хозяина. После монголов за долину Или боролись казахи и китайцы; китайцы называли Кульджу городом Инин. Хан Галдан Бошогту вернул Кульджу ойратам. А контайше Цэван-Рабдану понравилось жить на шумной реке Или – подальше от китайцев, Кукунора, Тибета и Халхи.