Петр Петров - Царский суд

– Дядя Истома, ты это?

– Никак, впрямь с того света, что ль, воротился, Суббота мой? – разом вскрикнули, узнав друг друга, дядя и племянник.

– На том свете не привелось еще быть, а, надо быть, скоро туда угожу, – мрачно отозвался Суббота. – Ты, дядя, как с татарином-от снюхался?

– С отцом твоим, не к ночи – ко дню будь помянут, в Крым нарядили нас, уже, никак, в-четвертые. Живали допрежь мы и обыркались… Все порядки знаем, ну и послали опять… Родитель твой на самый Вознесеньев день от трясовицы тамошней Богу душеньку отдал, вот и правлю теперь я один дело, посланца везу… Даст ли Бог голову сносить еще раз, как пошлют!.. Хан зло имеет на государя, на весну всенепременно за Окой явится, турки там теперя под Астраханью… Вот что о себе скажу… А все сам смотрю да не верю: впрямь ли в живых это ты, Суббота?.. Схож, неча молвить, только постарше, да злости такой допрежь не было в обличии, а то совсем племянник!.. Кудерцы также вьются, ус велик стал… а глазищи… Не смотри на меня таким волком!.. Я не ворог, коли родня подлинно… Куда только ты сгинул, голубчик, с самого того дня, как Нечайка со Змеевым художество над отцом учинили?.. Да, вспомнил, еще раз показался и пропал опять.

– Лишили меня счастья… Пропадай, жизнь! К чему было отцу Герасиму врачевать меня, грешного, людям на пагубу?

– На пагубу… Кому?.. Да в уме ли ты, разве можно губить кого?.. Сохрани те Господь от глагола хульного!.. К чему клепать на себя напраслину?

– Не клеплю, и нет тут напраслины… Слушай мою исповедь, дядя… Был я у вас уж с царской службы, с Шатскова острога. Летел я Бог один знает как; надеялся, что увижу Глашу… Ворочаюсь. Спрашиваю. Замужем, бают, за дьяком. Теми же пятами я назад, в Москву, – и отдался в опричники.

– Бедняга!.. Из огня в полымя. Слава богу, что отца нет!..

Суббота, к удивлению дяди, не обратил особенного внимания на весть о кончине родителя.

– Заодно погибать, думаю, по крайности, отомщу ворогу!.. Получил власть. Прилетел в Новгород. Нашел дьяка, мужа Глашина. Честный человек был, хотя и ворог, не заперся! Я на его медведя пустил… Он…

– Суббота!.. Да ты взаправду кромешник! – вне себя от негодования, отозвался дядя. – Не родня мне, изверг!

– Как хочешь… это твое дело!.. Я не напрашиваюсь и не отрекаюсь от родни. Дослушивай, не все еще.

– Что же еще? Коли медведь пущен, ведомо, задрал…

– Я велел оттащить, пусть с чистым покаянием, лучше, думаю… Глаша вдова остается. Наутро нашел, открылся… Она прокляла меня… И ты проклинаешь… Теперь мне все одно… Сыну погибели одна дорога!

И он истерически захохотал, так что встал волос дыбом у честного Истомы.

– Одумайся, Суббота, иди в монахи… Замаливай.

– Нет прощения трижды проклятому… Таня… Ты… Глаша… Не могу вынести… – И, зарыдав, вне себя, несчастный грохнулся на пол без чувств.

Ночь. Темно в проходе перед ложницею царской, освещаемой тремя лампадами. Мертвая тишь нарушается легким храпом спящего спальника, не мешающим слышать отчетливо отрывистый полушепот из темного перехода. Иоанн не спит, вслушивается в смысл отрывистого сонного бормотанья и по мере вслушиванья делается беспокойнее. Вот встает державный, зажигает тонкую свечку на лампадном огне и с зажженной свечкой в руке направляется во мрак прохода, где, растянувшись навзничь, с закаченной назад головой и сжатыми судорожно кулаками, словно бросаясь в драку, тяжело дышит, по наружности в глубоком сне, Алексей Данилович Басманов. Грозный остановился над ним и продолжает вслушиваться в мнимосонный лепет временами вздрагивающего хитреца. Наконец, овладев собой, схватывает Басманова сильной десницей и поднимает его, грозно крикнув:

– Давай мне доносчика!

Очередной спальник Истома Безобразов, пробужденный этим криком, со страха подкатился под царскую кровать. Он со своим тюфячком под мышкой оставил державного наедине с его любимцем, не ведая причины вспышки, но зная на опыте невыгоду оставаться на виду в минуту царского гнева. Иоанн тормошит Басманова, не вдруг, по расчету, приходящего в себя, как бы подлинно после сна…

– До-нос-чик?.. Государь… Д-а-й бог память… Был я где? Д-да! Ватажник медвежий баял со стремянным вашим, с Осетром, что прибыл в слободу… Он… со мной!

– Што же ты себе пережевываешь во сне про измену, ворон, а нам, государю своему, не донес слышанное?

– Кругом виноват, надежа государь… Коли во сне соврал што, не клади опалы… Повели правду сущую исповесть… Прослышав про измену якобы, так баял мужик, не поверил я прямо… Думаю, може, по насердку клевещет, воеводу клевещет твоего да стремянного нового… А поруки где сыскать, что доподлинно так и есть? А во сне-от, не положь гнева… Сам не ведаю, как оно это самое прорвалось… Вижу, надежа государь, воочию, якобы законопреступники меня не чуют и, сами страх Божий отнемши, с панами торг ведут, словно мытники, наддачи требуют, продают твою отчину Новгор…

– Молчи, змея…

– Я, государь, и не поверил наяву, а во сне, вишь, бог попутал… Какой грех вышел…

И он показывал все признаки отчаяния.

Искусная игра возымела успех. Иоанн несколько успокоился и послал привести немедленно доносчиков на новгородские власти.

Услыхав приказ, захлопотал, словно выросший из-под земли, Григорий Лукьянович Бельский, прозываемый за свой гигантский рост, в шутку, Малютой, по отцовой кличке – Скуратовым. Редко так точно и спешно выполнялись царские повеления, как теперешний приказ о приводе доносчиков.

Явились они, будто находясь где близко и уже давно дожидая ввода перед царские очи.

Ватажник, однако, невольно потерялся. Не мгновенно исполнил он приказ царский подойти поближе и стать подле самого свечника. На свечнике этом ярко горели полторы дюжины свечей, разливая сильное сияние на ближайшие предметы на таком расстоянии, как поместился от огня ватажник. С другой стороны свечника стал достойный клеврет его, Волынец, воровские маленькие глазки которого забегали теперь с ускоренной быстротой. Долго смотрел на эту пару Грозный в ожидании прихода старшего сына своего, ничего не говоря и только вглядываясь в лица пришельцев. Тщательный осмотр их в уме Грозного, однако, был не в пользу представленных, так что это не укрылось ни от Басманова, ни от Малюты, мигом сообразившего, что горячо поддерживать доносчиков, по меньшей мере, неразумно. Это решение, созревшее у опытного злодея, определило систему его действий. Мгновенно чутким ухом заслышав издали шаги наследника, Малюта ловко юркнул в мрак перехода. Шепнуть на ухо красавцу Борису, несшему посох и рукавицы царевича Ивана, что сбирается Басманов морочить великого государя какими-то проходимцами, было делом одного мгновения. Впрочем, шепот на ухо любимцу имел возможность расслышать и сам царевич, оттого он при поклоне родителю, остановясь рядом с ним, и кинул презрительный взгляд на новые лица мужиков. Взгляд царевича был полон злобы и злорадства даже, послышавшегося вдруг в звонком смехе сына государева при вопросе: «Никак, эта сволочь, батюшка, не дала тебе опочивать?» Иоанн неохотно ответил сыну: