Дмитрий Дмитриев - Император-отрок. Историческая дилогия

– Постой, постой, – остановил его князь Дмитрий Голицын, – государыню мы избрали, но, воля ваша, только надо и себе полегчать.

– Как полегчать? – послышался вопрос.

– Да так, чтобы воли себе прибавить! – ответил Голицын.

Опять воцарилась тишина. В словах князя Дмитрия Михайловича все увидели что-то новое, но не соображали, что именно.

– При Екатерине от Меншикова мы зло терпели, – медленно заговорил Голицын. – Уж он ли не мудрил над всеми! А что такое Меншиков? Худородный выскочка из посеянных великим Петром плевел. Так неужто и впредь терпеть то же? А ведь мы, здесь собравшиеся, – народ всероссийский, так и нам право принадлежит государево дело править. Что Меншиков? Ежели бы у Монса [1] Вильям Иванович Монс (род. в 1688 г.), брат первой фаворитки царя Петра Алексеевича, Анны Монс; был его личным адъютантом и с 1713 г. камер-юнкером при дворе императрицы Екатерины; затем возведен был в камергеры, попался в казнокрадстве и взяточничестве и в 1729 г. казнен. Но главной причиной его казни были близкие отношения к императрице Екатерине, о которых стало известно Петру Великому. голова уцелела, так по смерти великого Петра он над нами владычествовал бы, и мы все ему должны были бы повиноваться и кланяться. Вот о чем я говорю: чтобы не были мы, отечества радетели, в загоне. Ежели избрали мы герцогиню Курляндскую российской империи повелительницей, так должно ей условия поставить, на которых она бы российским государством правила и народ наш своими претензиями не обижала.

– Верно, верно! – закричали прежде всех верховники. – Нужно государыне условия поставить и в Митаву послать. Коли будет согласна, так и избрать ее.

Все члены верховного совета вполне поняли ту мысль, которую высказал князь Дмитрий Михайлович.

– Где Андрей Иванович? Где Остерман? – раздались восклицания. – Пусть он напишет пункты, он – мастер на это!

Но в зале заседания Остермана не было. Андрей Иванович провалился как сквозь землю еще при первых словах князя Дмитрия. Не было и Феофана Прокоповича. Вместо этого явился посланный им, который пригласил всех, кто был во дворце, в Успенский собор для слушания благодарственного Господу Богу молебствия по случаю избрания на царство Анны Иоанновны.

Огласилась Москва златоглавая радостным звоном: стар и млад спешили в храм Божий помолиться за избранную государыню. Большой Успенский собор не мог вместить всех желающих присутствовать на торжественном молебне. В соборе было душно, свечи едва горели от духоты. Духовенство во главе с Феофаном было в блестящих ризах, члены совета, сенат и весь генералитет в парадной форме и лентах. Вот молебен кончился; рослый, басистый протодиакон громогласно стал говорить многолетие: «Благочестивейшей, самодержавнейшей государыне нашей, императрице Анне Иоанновне – многая лета!» – громко и дружно раздалось в соборе… Певчие подхватили. Радость изобразилась на лицах у всех…

Но что случилось с верховниками? Они смутились; некоторые из них покраснели, другие побледнели и стали перешептываться между собою. Они поняли, что в самом же начале их делу был нанесен большой удар этим своевольством новгородского архиепископа. Тот народ, который они так смело представляли собою, уже слышал о новой государыне как о самодержице и принимал ее именно как таковую. Хитрый монах обошел умнейших из людей своего времени, но никто из верховников и не думал отступаться от борьбы.

В покоях князя Алексея Григорьевича Долгорукова в то время, когда происходило избрание на престол Анны Иоанновны, разыгралась тяжелая сцена.

– Господи, срам-то какой… Матушка, матушка, пожалей хоть ты крохотку меня, несчастную, злополучную! – вбегая к своей матери вся в слезах, проговорила княжна Екатерина, недавняя царская невеста.

– Что, что случилось, Катюша? – с тревогой спросила у нее княгиня Прасковья Юрьевна.

– Ох, матушка милая, какую я страшную пытку перенесла сейчас. Отец чуть не силою втащил меня в зал, где собрано было много вельмож. Они решали, кого выбирать на царство, и отец, показывая им на меня, сказал: «Вот кого покойный император на царство выбрать указал». Отец говорил про какую-то духовную… Но его никто не слушал, а некоторые над ним в глаза смеялись, да и надо мною также. Я, сгорая от стыда, бежать хотела, но отец крепко держал меня за руку. Наконец я вырвалась и убежала. Я слышала, как вслед мне смеялись.

– Бедная, бедная ты моя, горемычная, – заплакала княгиня.

– Матушка, помнишь, я говорила, что все замыслы отца окончатся ничем? По моим словам и сбылось. Отец нас всех погубит.

– Не суди, Катюша, отца, – грех!

– А родную дочь губить отцу разве не грех? Тебе, матушка, ведомо, что я не любила жениха-государя. Да и любить его я не могла: у меня другой был жених, милый сердцу, отец разлучил меня с ним.

– Что же делать, Катюша? Против отцовской воли не пойдешь. А ты послушай-ка, дочка, что я тебе скажу.

– Что такое, матушка? Говорите прямо, если это хоть и горестное что-нибудь. От радости и веселья я отвыкла.

– Отец твой приказал нам укладываться да скорее ехать в Горенки.

– Что же, матушка, я рада хоть куда-нибудь уехать. Здесь мне все опостылело. Глаза бы мои ни на что не смотрели. Отец прав: нам надо бежать из Москвы, бежать от срама. А что Иван, что с ним? Я совсем его не вижу!

– Ох, Катюша, совсем извелся парень… Из своей горницы никуда не выходит, сидит задумавшись, а то плакать начнет. И очень ему жалко покойного государя.

– Не государя жалко ему, матушка, а то, что свой фавор он потерял. Чуть не первым был он в государстве, а теперь последним будет.

– Ты и теперь, Катюша, злобишься на брата, теперь, когда он в несчастье. Не злобиться, а жалеть его надо.

– А он жалел меня в то время, когда, с отцом согласившись, чуть не силою обручил меня с государем-мальчиком, отняв у меня любимого человека? О, этого я ему никогда не забуду!.. Ну, да довольно об этом, станем собираться в Горенки. А знаешь, матушка, думаю я, что в Горенках нам жить долго не дадут, а куда-либо подальше нас отправят, как то с Меншиковыми было, – с глубоким вздохом промолвила невеста умершего императора-отрока.

Предчувствие не обмануло ее: над князьями Долгоруковыми собиралась страшная гроза.

Князь Алексей Григорьевич с сыном Иваном и со всем семейством из Головина дворца, где жил до смерти императора Петра II, выехал в подмосковную усадьбу Горенки, а затем через некоторое время как ему, так и его семейству именем императрицы Анны Иоанновны указано было из усадьбы никуда не отлучаться и в Москву не выезжать.

Между тем верховники хотя и почувствовали удар, нанесенный им Феофаном Прокоповичем, отнюдь не отступились от своей мысли. Когда после молебна присутствовавшие стали расходиться, первым всполошился князь Дмитрий Михайлович.