Морис Монтегю - Король без трона. Кадеты империатрицы

— Пошел скорей!

— Вы везете меня в Тампль? — спокойно, но с иронией спросил его принц.

— Нет, в Венсен.

Час спустя наследник великого престола Франции был заключен в крепость. Условия заточения были очень суровы: узник ни с кем не мог общаться; книги, бумага, чернила и карандаши с перьями были воспрещены. Находясь в полном одиночестве в своей крохотной камере, скудно освещенной высоко расположенным маленьким решетчатым оконцем, принц мог предаваться на свободе грустным воспоминаниям о своих вечных неудачах и разочарованиях, измерить всю глубину трагизма своей поистине роковой судьбы. Но Людовик не предавался отчаянию. Он был так измучен, чувствовал себя таким усталым и разбитым, что даже для отчаяния у него не нашлось больше сил. Он впал в апатию. Все ему было безразлично: и лишение свободы, и свет солнца, и гомон покинутой армии, и возможность славы… Он не оставил за собой никого, кто любил бы его, за исключением семьи Борана, разумеется. При этом воспоминании глаза Людовика наполнились слезами; его охватило раскаяние в небрежности, с которой он относился в последнее время к своим единственным верным друзьям и приверженцам.

— Бедная, бедная Рене! — прошептал он.

Итак, из всех воспоминаний былого самым ярким у этого злосчастного потомка венценосцев оказалось воспоминание о бедной мещаночке с золотистыми глазами, которая долго была близка ему, как сестра. Правда в последнее время характер его чувства к ней несколько изменился, но оно ничуть не утратило ни своей силы, ни глубины.

Встав на стул, Людовик мог увидеть часть крепостного рва, площадку близ ворот. При взгляде на этот мрачный квадрат земли ему приходило на ум, что, может быть, именно здесь был расстрелян двенадцатью пулями его кузен, герцог Энгиенский, который, разумеется, подавал меньше повода к такому трагическому концу, чем он сам.

Принц каждый вечер засыпал с мыслью, что будет расстрелян на заре следующего дня. Но проходили дни, недели, месяцы, а о нем, казалось, и думать позабыли. Что же это такое? Бессрочное одиночное заключение? О, в таком случае быстрый конец был бы желанным избавлением!..

Если бы даже предположить возможность смерти Наполеона (мало ли, всяко бывает в бою!), падение империи, так и в том случае ему нечего было ждать для себя чего бы то ни было утешительного. При таком обороте дела, конечно, поспешил бы вернуться его дядя граф Прованский; узнав же, что его племянник сидит в Венсенской крепости, он, конечно, поспешил бы распорядиться, чтобы царственный узник был заперт на двойные замки и посажен за двойные решетки — в этом был его прямой интерес. Но весьма возможно, что он пожелал бы совершенно обезопасить свои дальнейшие действия и не погнушался бы пустить в ход яд или железо…

Вот они, возможные перспективы, которые представлялись принцу в его долгие, безрадостные дни и мучительные, бессонные ночи. И поневоле являлся вопрос: для чего он родился? Он дошел до того, что завидовал участи отца и матери, жаждал взойти на помост гильотины, дарившей одним взмахом конец всем страданиям и вечный покой.

Иной раз Людовик принимался думать о Полине. Что она думает о нем? Вспоминает ли?.. Здравый смысл подсказывал ему, что она относится к нему вполне безразлично. Тогда он ощущал в своем сердце приступы острой ненависти к ней.

До него не доходило ни одного звука извне, никаких вестей, никаких сведений из живого мира. Только трепыхание трехцветного знамени на одной из крепостных башен давало ему знать, что во Франции все еще продолжает царить императорский режим.

Тем временем Наполеон по пути на Вену следил недоброжелательным оком за последними «кадетами императрицы». Их маленькая группа увеличилась прибывшим графом де Тэ. Едва оправившись от страшных ран, граф поспешил вернуться в строй, так как жаждал смерти.

— Что с ним делать? — спросил Бертье.

— Присоединить к прочим! — сказал Наполеон, пожимая плечами. — Всех их гуртом в один мешок, а мешок — в огонь!

Император был не в духе. Австрийцы причиняли ему массу хлопот, а кроме того, он начинал чувствовать вокруг себя веяние измены и отчуждения. Да и слишком много развелось у него братьев-королей и принцев, а маршалы забрали слишком большую власть; все это стесняло и связывало свободу его действий. Правда все эти лица были ему же обязаны своим высоким положением, но успели уже позабыть об этом.

Ланн был убит в битве под Эссингом, и его штаб оказался не у дел. Савари по приказу свыше прикомандировал «кадетов императрицы» к своим. Кадеты были крайне польщены; в своем заблуждении они приписывали этот лестный перевод выгодному впечатлению, произведенному на императора их храбростью. Многие завидовали им, роптали, упрекали императора в пристрастии к аристократам. Ни одно из заинтересованных лиц не догадалось, что это высокое отличие несет за собой смертный приговор.

Первый жребий пал на графа де Новара. Он был очень далек от каких бы то ни было мрачных предчувствий. Последняя кампания была замечательно прибыльной для него; он загребал золото чуть не лопатами. Его чутье на денежные тайники сделалось прямо-таки легендарным. Конечно, далеко не все одобряли образ его действий, но малейший намек на порицание страшно бесил Новара и приводил в ярость.

— Скажите пожалуйста! — восклицал он. — Убивать людей, сжигать чуть не дотла целые города, забирать на войсковые надобности провиант, лошадей и экипажи — это можно? Пользоваться под угрозой смерти услугами неприятеля в качестве проводника или шпиона — тоже можно? А пользоваться неприятельскими деньгами вдруг почему-то нельзя? Э, полноте, пожалуйста!.. По-моему, это уж слишком большие тонкости! Война так уж война! Или все, или ничего! Находятся такие, которые считают более порядочным насиловать десятилетних девочек… Это, конечно, очень возвышенные души, и моя низкая душонка, конечно, им и в подметки не годится. Ну и пусть так, а я все-таки очень дорожу ею и постараюсь удержать ее в теле как можно дольше, потому что только теперь начинаю входить во вкус жизни и дорожить ею.

Увы, этот беспринципный офицер, сам того не зная, был уже обречен на смерть, хотя и был совсем неповинен в тяготевшем на нем обвинении.

Его последний час пробил 6 июля, во второй день Ваграмского сражения. Австрийская кавалерия теснила дивизию Буде. Последняя растерялась и, вместо того чтобы постараться сплотиться и искать поддержки и защиты батарей, расположенных на острове Лобау, стала беспорядочно отступать, оттесняя и внося беспорядок и смуту в дивизии, расположенные позади. Этот случай вызвал сильнейшее смущение во всем корпусе Массены.

Император тотчас же понял грозящую опасность и созвал своих адъютантов. Все они выстроились в ряд, позади него, без различия рангов. Первым ординарцем стоял Ваттевиль, вторым Сен-Марс, третьим граф де Новар. Первым двоим император повелел добраться до дивизии Буде кратчайшим путем. Само собой разумеется, что он был безопасен. Офицеры тотчас же поскакали в указанном направлении. Тогда Наполеон кратко и сухо обратился к Новару с тем же приказанием: довести до сведения генерала Буде необходимость искать защиты на острове. Но графу де Новару император указал взять дальний, окольный путь. Новар взглянул по указанному ему направлению и, несмотря на свою храбрость, невольно поморщился.