Николай Алексеев-Кунгурцев - Розы и тернии

Он не ждал, когда я рассыплюсь в благодарностях, тихо отдал приказ перевезти меня с семьей в его замок и оставить там, пока не заживут мои страшные язвы от ожогов, боль от которых я только теперь начал чувствовать. Потом он медленно тронул коня.

Тогда я опомнился.

— Да вознаградит тебя Бог! — крикнул я. — Если когда-нибудь тебе или потомкам твоим встретится надобность в верном человеке — и голова, и руки ученого Петра-Иоганна Смита — твои!

Он обернулся и промолвил, улыбаясь:

— Хорошо! Я принимаю твой дар и для себя, и для моих потомков. Помни обещание!

Много лет прошло с тех пор, Кэтти. Уже давно нет в живых ни Генриэтты, ни Чарли, ни моего великодушного спасителя — я всех пережил! Нет в живых и его сына, но есть внук. Этого внука зовут Робертом Девере, графом Эссексом. Он был любимцем королевы, а теперь впал в немилость. Он горд — этот Эссекс. Он оскорблен королевой и хочет отомстить ей. Хочет с горстью воинов кинуться на улицы Лондона, произвести мятеж. Это ему не удастся, он идет на верную гибель: граждане станут грудью за свою королеву, и его воины потонут в массе противников. Я говорю, у него слишком мало воинов: каких-нибудь несколько сотен. Ему будет полезна каждая новая пара рук. Мне кажется, что теперь настала пора исполнить то обещание, которое я дал деду этого Эссекса. Я отточу меч и стану в ряды его воинов. Прав ли я, Кэтти?

Девушка отрицательно покачала головой и промолвила:

— Нет, не прав!

— Я не ожидал этого услышать… — пробормотал старик.

— Ты не прав, дед. Эссекс — бунтовщик, ему нельзя помогать.

— Не мне рассуждать об этом! Я знаю одно: внук моего спасителя в опасности.

— Кроме того, твоя жертва будет напрасна: что значат твои слабые руки против десятков сильных и крепких рук врагов?

Ученый сделал легкое движение, собираясь возразить, но внучка продолжала:

— Дедушка! Милый! — Она приподнялась и обняла его. — Неужели тебе не жаль покинуть свою Кэтти? Подумай — ведь только ты один у нее остался? Ни отца у ней, ни матери, только ты ей опора и наставник. Дорогой мой! Ведь ты на смерть идешь! Зачем ты хочешь заставить страдать свою Кэтти? Или ты недоволен ею? Она плохо работала, не слушалась твоих советов? Или тебе надоели мирные, ученые занятия? Вспомни, как мы здесь, вот в этой самой комнате, проводили за работой без сна долгие ночи; как мы вместе страдали, когда наши опыты не удавались, как вместе радовались удаче! Ты всему этому хочешь положить конец? О мой деда, деда! Не покидай своей внучки, повесь меч на прежнее место, где он висел, и оставь ржаветь в ножнах. А если ты не послушаешь меня, если пойдешь в бой, тогда… Ах, я не знаю, что сделаю! Я, кажется, последую за тобой в битву, заслоню собою твою грудь от свирепых врагов. Ты ведь любишь свою Кэтти? Ты ведь и сам страдаешь? Да? Так зачем же все это? Деда, ты привык размышлять: подумай и согласись со мной, что долг, который тебя заставляет действовать, есть долг ложный.

Смит грустно покачал головой:

— Нет, Кэтти! Нет, моя милая, любимая внучка, я не вижу, что он ложный. Мое сердце обливается кровью, но я должен сдержать обещание.

— Дедушка! Ведь ты только обещал, ты не давал клятвы… — промолвила взволнованная Кэтти, хватаясь как утопающий за соломинку.

Старик почти сурово посмотрел на нее.

— Подай Библию… — приказал он, указывая на толстую книгу, лежавшую на противоположном конце стола.

Когда Кэтти исполнила его требование, он не спеша открыл Евангелие от Матвея, перевернул несколько листков и, поднявшись с кресла, торжественно прочел:

— «А я говорю вам: не клянись вовсе! Ни небом, потому что оно — Престол Божий; ни землею, потому что она — подножие ног Его: ни Иерусалимом, потому что он — город великого Царя. Ни головою твоею не клянись, потому что не можешь ни одного волоса сделать белым или черным. Но да будет слово ваше: да, да, нет, нет»…

Старик закрыл Библию, положил на стол и промолвил:

— Вот мой ответ. — Потом холодно добавил: — Уже поздно… Иди спать, Кэтти!

Внучка безмолвно поцеловала его и направилась к двери. Выходя из комнаты, она прошептала:

— Пусть же и мое «да» будет «да»!

В большой комнате одного из лучших лондонских домов, отведенном для русского посольства, медленно прохаживался, мягко ступая по ковру, устилавшему пол, Павел Степанович Белый-Туренин.

Князь Алексей Фомич сидел тут же в кресле с резною спинкою, задумчиво опустив голову. Оба молчали.

Павел, прохаживаясь, с легкой усмешкой поглядывал по временам на своего приятеля, приостанавливался, будто собираясь что-то спросить, но отдумывал и продолжал прохаживаться. Князь Щербинин не замечал улыбки Павла; вряд ли он даже помнил о его присутствии, его голова была полна дум, и, по обыкновению, поэтический ум молодого князя перерабатывал эти думы в образы. Воображение рисовало ему далекие поля родной Руси; он видел знакомую, полузанесенную снегом усадебку. Вон по гулким от мороза ступеням крыльца сбегает закутанная в шубку боярышня. Тянет ее к памятным местам: идет она в сад, где теперь обнаженные деревья низко клонят ветви от тяжести насевшего на них инея. Дуб-великан гордо возвышает свою побелелую от морозного налета макушку и, насквозь пронизанный косыми лучами зимнего солнца, кажется старцем седым, величавым среди внучат-малолеток. Здесь, в то время, когда шумели на дубе узорные листья, часто встречалась она с милым. Как теперь здесь пусто и печально! Тих сад — словно заснули деревья в эту студеную пору, чтобы не чувствовать злых вьюг и метелей и проснуться тогда, когда вновь теплый, ласковый ветерок качнет их вершины, а солнце вызовет на свет божий зеленую пушистую почку… Отчего и ты, сердце девичье, не замрешь так до поры счастливой, а бьешься тоскливо в груди и слезы на очи вызываешь? Видит князь Алексей, как выпала крупная слеза из глаза боярышни и покатилась по щеке, слегка разрумяненной от мороза. И чувствует он, что и его сердце сжимается тоскливо и к глазам слезы подступают…

Тяжело вздохнул он всею грудью…

— Полно тебе! Чего ты хмуришься все, что день осенний! — не выдержал наконец и промолвил, услышав этот вздох, Павел Степанович.

— Да ведь и веселиться не с чего! — ответил, не поднимая головы, Алексей Фомич.

— Веселиться — не веселиться, а уж одно то занятно, что страна диковинная!

— Мне бы на Русь поскорей.

— Гмм!.. — пожав плечами, пробурчал Белый-Туренин. — На Руси-то еще насидимся. Да и что там? По мне, так здесь много лучше.

— Вот тебе на!

— А, ей-ей, здесь лучше! Перво-наперво, свободней — что хочешь, то и делай, никто тебе слова не скажет, вестимо, если не богопротивное что, а потом… Да вот, видал ли ты в Москве что-нибудь похожее на то, как королева Лизавета в Лунд въезжала?