Николай Алексеев-Кунгурцев - Розы и тернии

— Что говорить? Хорошо! На трубах, это, гудят так, что дух замирает, огни блещут среди тьмы ночной, и князи да лорды эти самые едут на конях чинно. Латы звенят да серебром либо золотом отливают, шеломы блестят, перья на них развеваются… [12] Русские послы присутствовали на торжественном ночном въезде королевы Елизаветы в Лондон. Красиво и за сердце хватает, а все ж…

— Вот видишь! — не дал ему докончить Павел. — А ты все нос вешаешь! Тут что ни шаг — то диковинка. Глазей только! А в Москве что? Тоска смертельная! Да и народ хороший. Одно скверно…

— Что?

— Да что басурмане они. Вон намедни в соборе ихнем бискуп служил… И благолепно, и все такое, а не то, что у нас… Еретики — известно! С православными где ж равняться! А так народ ладный.

— На Русь тянет.

— Ты все свое! Меня так нет, хоть еще год.

— А про жену забыл?

— Ну, что жена! Коли по бабе скучать, что и будет.

— Видно, не бывало у тебя зазнобушек!

— Да и не будет — потому глупство одно.

— Ой ли?

— Право слово, глупство!

— Смотри, брат! Приглянется тебе какая-нибудь девица, хоть и женат ты — иное говорить будешь!

— Приглянется? Так что ж? Приглянулась мне тут недавно одна, на улице встретил — я ведь день-деньской по городу шатаюсь, не сижу, как ты, сиднем, — краснощекая такая, полногрудая. Из крестьяночек, кажись. А надо сказать, что я говорить маленько по-здешнему выучился.

— Ну? Когда успел?

— Успел? Слава богу! Без мала полгода здесь уж мы. Плохо говорю, а все ж кой-как могу что надо сказать. А сам все понимаю, что мне говорят. Ну так вот, приглянулась мне. Я с ней рядком пошел и начал прибирать, что в ум пришло, а потом легонько за стан ее обнял…

— Ай, греховодник! — улыбаясь, проговорил князь. — Вернемся в Москву — скажу жене твоей. Задаст она тебе!

— Погоди, погоди! Послушай, что вышло. Я ее легонечко обнял, а она меня тоже легонечко по щеке — хлясть! — досказал Павел и расхохотался.

Засмеялся и Алексей.

— Ну и что же ты?

— Ну и ничего! Отошел подальше от нее. Что… это? Слышишь?

С улицы долетал глухой шум.

— Да. Кричат чего-то, — ответил Щербинин, прислушиваясь.

Шум рос. Слышались яростные крики, бряцание и лязг оружия.

— Бой, что ли, там идет? — в недоумении проворчал Павел. — Надо пойти поузнать, — добавил он, бегом бросаясь к дверям.

В это время из соседней комнаты поспешно вошел Микулин. Он был в шеломе и с саблей. Несколько вооруженных слуг следовали за ним.

— Братцы! Берите сабли да идите за мной следом! — вскричал он.

— А что такое? — в голос спросили приятели.

— В городе бунтарят. Граф какой-то супротив королевы мятеж поднял. Пойдем биться за королеву.

— Я готов, — сказал Павел, прицепляя саблю к кушаку и надев шапку. — Любо подраться!

Князь Алексей тоже не замедлил. Все гурьбой поспешили на улицу.

На улицах кипела битва. Чернь, вооруженная топорами, вилами, кольями и чем попало, матросы с короткими остроносыми ножами в руках, торговцы, кто со шпагой, кто с старым ружьем — все перемешались, все потрясали оружием, неистово кричали:

— За королеву! За королеву!

На этот крик им отвечали немногочисленные голоса, вырывавшиеся из там и сям рассеянных групп: «Эссекс! Эссекс!»

— За королеву! — завопил Микулин по-русски.

— За королеву! — ответили по-русски же следовавшие за ним и вмешались в сечу.

Сразу было видно, что силы неравны: с одной стороны, чуть не все наличное население Лондона, с другой — горсть мятежников. Но эта горсть страшна своим отчаянным мужеством. Им ясно было, что дело Эссекса проиграно, оставалось только дороже продать свою жизнь. Они так и делали и рубились, кололись без устали, кидаясь один на десятерых и хрипло выкрикивая: «Эссекс!»

Кроме того, они все были несравненно лучше вооружены, чем бившиеся против них люди. Только войска королевы могли поспорить с ними в вооружении, но действовать этим войскам мешала слишком усердная толпа, представлявшая из себя не более как сброд, хотя и многочисленный и не робкий, но слишком беспорядочный и малоподвижный. Серая кричащая беспорядочная толпа казалась морем, отряды мятежников — утесами среди бурливых волн. Вмешавшись в толпу сражающихся вместе с Микулиным, князем Алексеем и другими, Павел Степанович, сам того не замечая, постепенно отделился от них. Он пробирался туда, где бой был наиболее жарким, откуда неслись наиболее яростные крики. Это ему удалось сделать после немалых усилий. Он увидел небольшой, человек из семи, отряд мятежников. Закованные в латы, полные презрения к наступавшей на них беспорядочной толпе, мятежники бились как львы. Прижавшись плечом к плечу, они стальной стеной встречали противников; то и дело поднимались их длинные дворянские шпаги и, сверкнув тусклым блеском, вонзались в тело врага, буравили кости своим твердым как камень и острым как игла граненым клинком и вновь поднимались, чтобы через мгновение опять опуститься. Вопли ярости и проклятья неслись со всех сторон, обезумевшие от бешенства матросы и рабочие кидались десятками на врагов, подставляя свою широкую, ничем не защищенную грудь, падали смертельно раненные, бормоча ругательства или молитву, а стальная стена обрекших себя на смерть латников стояла по-прежнему плотной, непоколебимой, ощетинившейся давно окрашенными кровью клинками, и ответом яростным воплям нападавших было только глухое: «Эссекс! Эссекс!»

Среди бойцов выделялась фигура старика. Он был без шлема и панциря. Длинные седые волосы, падавшие на плечи, слегка шевелились от ветра, густая борода казалась еще белее от контраста с темным одеянием старика, широким и длинным, неудобным для битвы.

Единственным оружием седого бойца был огромный меч, и он им так работал, что Павел залюбовался.

— Ай, старче! Вот рубится! Ну, молодчинище! — бормотал Белый-Туренин в восхищении.

Сердце молодого боярина было полно жаждою битвы, но не такой, какая велась здесь, где только старались достать друг друга концом шпаги или зубцами вилы; ему хотелось рукопашной битвы, такой, чтобы вот схватиться с врагом грудь на грудь, сдавить его в медвежьих объятиях так, чтоб косточки противника затрещали, или сечься саблями один на один да приговаривать: держись, братику, немчин аглицкий! — а потом просечь булатом его буйную головушку вместе с шеломом пернатым.

— Не по-нашему бьются, не по-нашему! — бормотал Павел, все более и более протискиваясь, вперед, и когда очутился в первом ряду, на шаг от мятежников, вдруг, рявкнув по-английски во всю мочь своих легких: «За королеву!» — отбил своей саблей в сторону направленные на его грудь клинки шпаг латников, кинулся на их стальную стену и прорвал ее. С радостным воплем кинулась за ним толпа. Ряды мятежников были смяты, разбиты. Каждый из них теперь должен был биться отдельно от другого.