Николай Алексеев-Кунгурцев - Розы и тернии

Горячатся, гнут шеи красавцы — заводные кони, которых счетом двадцать пять ведут впереди шествия; сбиваются красивыми складками шитые золотом и пестрыми шелками чепраки их, сверкают над челкою осыпанные блестками камней хохолки из перьев. Дальше едут рядами всадники — молодец к молодцу, в ярких кафтанах, в набекрень по-молодецки надетых шапках. За ними две кареты хитрого немецкого изделия медленно едут, покачиваясь. Первая — крытая алым сукном, окруженная толпою всадников — карета царевича Феодора; она пуста — царевич верхом на коне едет за отцовской каретой. Во второй, алой бархатной, сидит царь Борис Феодорович. Народу виден его гордый царственный облик, и падает он ниц, и приветствует царя громкими криками. Чинно идут близ царской кареты царедворцы, сами царями кажутся — величавые, серьезные, блистающие своими щедро осыпанными драгоценными камнями нарядами: тут плохенький самый козырь кафтана стоит столько, что для порядочной деревни тех денег хватило бы заново все избы перестроить!

А вон на коне юный красавец царевич. Плавно выступает его конь, ведомый под уздцы окольничими.

— Что за краса наш царевич! — говорит, любуясь Феодором, собравшийся люд и кланяется ему земно.

А царевич, ласково улыбаясь, отвечает на поклоны, и, кажется, его белые зубы, сверкнувшие при улыбке, кидают светлый отблеск на его юное, прекрасное лицо, и еще прекраснее кажется оно от этого.

Шествие замыкают бояре, окольничьи, стольники, кравчие и другие придворные чины.

Но где же царица и Ксения?

Они еще не выезжали: выжидают, когда пройдет «государево» шествие. И только оно отошло на некоторое расстояние от дворца, показались кареты царицы и царевны, первая — открытая, вторая — закрытая со всех сторон: ничей глаз не должен был увидеть царевну.

Обе кареты запряжены великолепными белоснежными конями; число их не одинаково: у царицы — девять, у царевны — восемь.

Впереди едут сановитые, белоусые, белобородые старцы — это свита царицы и царевны, «обережатые»; тут же ведут сорок заводных коней. За каретами — вот это зрелище реже всего приходилось видеть московскому люду — едут по нескольку в ряд верхом на белых конях двадцать четыре боярыни. Широкополые шляпы закрывают их лица от солнца; золотые кисти спускаются со шляп до плеч и сверкают, покачиваясь. Боярыни сидят на конях не хуже мужчин, и их ноги, обутые в желтые сафьяновые сапоги, едва касаются стремян.

Медленно двигается, сверкая на солнце, гремя и стуча, царский поезд среди многочисленной толпы. Прокатились приветственные клики и смолкли, и весь люд в глубоком безмолвии лежит ниц перед тем, выше кого только «единый Бог». Но что это за люди с жалобными воплями бегут за царской каретой? Как смеют они нарушать торжественность шествия? Это все, по большей части, бедные, исхудалые, оборванные люди; над головой они держат листы бумаги. Это — челобитчики. Должно быть, появления их ожидали, потому что для приема их челобитных припасен красный ящик, который несет боярин позади царского шествия.

Царь сделал знак. Челобитчиков допустили, и боярин поспешно стал отбирать челобитные. Он отбирал, мельком взглядывая на подателей, и на их просьбы и жалобы коротко отвечал:

— Ладно… Скажу… Скорее… Давай, давай челобитную-то… — Вдруг он поднял голову и с удивлением посмотрел на одного из челобитчиков.

Челобитчик этот резко отличался от остальных и своим нарядом, и наружностью.

— Кажись, Луки Максимыча Шестунова сынок приемный?

— Он самый.

— С челобитной?

— Да.

— Что ж батюшку не попросил? Разве так-то лучше?

— В тайности хочу…

— Гмм!.. А зачем тебе подавать ее понадобилось?

— Про бабу-лиходейку одну…

— Про ба-а-бу?!

— Да, про ведунью-басурманку — на царя и семью его она злоумышляет…

— Вот какое дело! Гмм… Передам царю при времени… Давай…

Андрей Подкинутый отошел от него, довольно ухмыляясь.

— Сделано дело! Держись теперь, басурманка!

Девять дней провела царская семья в Троицко-Сергиевской лавре. Жарко молились все члены ее. Молился Борис потому, что брак Ксении с датским принцем должен был быть последним шагом для утверждения на московском престоле династии Годуновых. Мало того, что бывший боярин, потомок мурзы — что унижало его в глазах родовитых бояр, хваставших, что их порода древней царской, — породнится с природным королем, и блеск его как бы падет и на Бориса, он еще приобретал себе верного союзника-родственника, а это много значило, если не для него самого — он, казалось, прочно утвердился на престоле, — то для Феодора, для его потомков. Бог знает, что им готовит судьба.

Жарко молилась царица Мария, как может молиться мать, из объятий которой хотят взять взлелеянную ею дочь и отдать чужому человеку. Молил у Бога счастья для сестры Феодор, но жарче всех молилась Ксения. Последнее время, когда все сложилось так, что можно было ожидать только счастья, странное предчувствие мучило молодую царевну. Ей казалось по временам, что этому счастью не бывать, что ожидание так и останется ожиданием.

Напрасно рассудок ей говорил, что ничто не может расстроить предполагаемого брака, потому что единственное серьезное препятствие к этому — принятие православия королевичем — было устранено его охотным согласием; еще раньше этого принц также охотно согласился и на другое важное условие: остаться жить в Московском государстве после брака с царевной; кроме того — слухом ведь земля полнится — до Ксении доходили толки, что жених ждет не дождется свадьбы, расспрашивает часто о невесте и уже заочно горячо любит ее. Ксения соглашалась, что, действительно, трудно даже придумать, что могло бы помешать браку ее с королевичем, а между тем сердце сжималось непонятной тоской. Она сказала матери об этом предчувствии. Мать ее рассмеялась:

— То девичья кровь твоя играет перед замужеством… Знаю я это — то плакать хочется, то смеяться.

— Да нет, матушка…

— Ладно, ладно уж…

Разговор свой с дочерью царица передала мужу. Тот тоже посмеялся.

— Вот вернемся в Москву да повенчаем тебя с Иваном — разом все это снимет!

Слыша отовсюду только подшучиванья над своею тоской, и сама Ксения повеселела.

— И правда, так, должно быть, это все… Новостей было много очень, ну, и не успело улечься все это, бродит… — решила она.

В обратный путь в Москву все тронулись веселыми, но на дороге в селе Браташине [19] Братовщина. ждала их неприятная весть: жених занемог!

В конце октября, часу четвертом дня, царь Борис крупными шагами прохаживался по палате. Несколько приближенных бояр безмолвно стояли неподалеку от дверей.