Николай Алексеев-Кунгурцев - Розы и тернии

Царь был не в духе.

— Так надежды нет? — спросил Борис, остановясь перед одним из бояр.

Тот покачал головой и ответил:

— Лекаря сказывают — нет, а на все Божья воля!..

— Да, Божья воля! — со вздохом промолвил Борис Феодорович и опять зашагал. — Да, Его воля, Его! Но кто думать мог? Такой крепкий, юный… Вчера, когда я на него посмотрел, вижу — не жилец он на белом свете!.. — говорил царь будто сам с собой. — Обманули меня лекаря, скрыли правду… Пугать не хотели… Дурни! Теперь еще мне горше от этого! Всю я надежду питал на его поправленье, а теперь… Ах, умрет королевич, умрет! По всему видно… И откуда хворь взялась такая? Откуда?

Последние слова он проговорил раздраженным голосом, остановясь посреди комнаты.

Бояре как-то смущенно шатнулись, им показалось, что это им царь задает вопрос.

Один из них несколько выдвинулся вперед. Царь заметил его.

— Чего ты?

— Дозволь, царь милостивый, слово молвить.

— Ну?

— Найти можно, откуда хворь королевича взялась.

— Как найти? Не пойму тебя.

— Напущена на него хворь…

— Бабьи сказки! — презрительно заметил Борис, любивший выказывать себя перед царедворцами человеком несуеверным.

— Не от себя я, царь, говорю.

— Слухи, чай, пустые ходят?

— Нет… Еще когда ты в Троицкую лавру на богомолье ездил, челобитная о том подана была…

— О чем? О хвори? Тогда королевич здрав еще был.

— О том, кто в народ мор пускает, злоумышляет и на твое государево здоровье, и семьи твоей…

Царь вспыхнул от гнева:

— Чего ж ты раньше молчал?

— Печалить тебя не хотел — думал, так, может, пустое написано… Ну а теперь вижу, что не пустое!

— Вот, так и все вы! Скрываете да таите, а после правда открывается злая! Когда научу я вас правдивыми быть? Когда?

Бояре молчали.

— Принеси челобитную! — отрывисто приказал Борис.

— При мне она — тебе доложить хотел, так взял…

— Подай сюда.

Взяв из рук боярина челобитную, Борис пробежал ее глазами и побледнел.

— Так вот как! Подле Москвы живет знахарка-еретичка, среди бела дня снадобья варит, злоумышляя весь корень царский извести, да и изводит уж! — королевич умирает от чар, ею напущенных! Уж и изводит! А вы молчите!.. Слуги верные! Или и вам любо, если весь род царский мой вымрет? Да? Любо? У, волки злые!

Бояре побледнели — еще никогда им не приходилось видеть царя таким гневным.

— Царь-батюшка!.. — пробормотал кто-то.

— Я знаю, что я — царь, да вот вы-то не знаете, что выслуги мои!..

За дверью послышался шум.

Борис прислушался.

— Узнайте, что там… — приказал он.

Бояре кинулись к дверям, но дверь уже отворилась.

Вошел один из бояр, состоявших при королевиче.

— Царь, королевич кончается!

Царь, шатаясь, подошел к лавке и опустился на нее. Волнение не позволяло ему говорить. Потом он пересилил себя и встал.

— Поеду к нему… — глухо проговорил он. — А эту еретицу злую под стражу взять немедля!

Эта «еретица злая» была Кэтти. Однако взять ее не пришлось.

Часа за два-три до описанного в предыдущей главе разговора Авдотья Тихоновна только что попрощалась с Андреем Подкинутым. Он приходил сообщить ей, что дело идет на лад, что скоро, кажется, басурманка-разлучница погибнет люто. Боярыня выслушала весть эту довольно равнодушно: она уже привыкла слышать это «скоро», а между тем время шло, и муж ее по-прежнему проводил все вечера у своей «басурманки». Ей надоело ждать. Да, терпение ее истощалось. Ее измучили эти долгие, проводимые в одиночестве вечера, эти бессонные ночи. Ревность терзала ее. А Андрей говорит свое неизменное: «скоро!» и велит ждать. Знал бы он, каково это! Нужно скорее покончить с этим. Но как? Пойти самой к «басурманке»? Да, пойти… Пойти надо! — решила Авдотья Тихоновна и сейчас же спросила самое себя: а зачем? Разве это поможет чему-нибудь? Грозить ей? Молить ее? Молить. Упасть ниц перед нею, ноги целовать и умолять слезно, чтоб ослабила она свои бесовские чары, вернула ей милого мужа и любовь его… Неужели она не умилосердится? Али уж она вовсе без сердца? Не тронут ее ни мольбы, ни слезы? Господи! Да ведь человек же она! Да, пойду! Дорогу я хорошо запомнила — версты две по Троицкой дороге, потом полем по тропке… Иду! Мужа теперь у нее нет — во дворце он, никто ни там, ни здесь не помешает… Погода ненастная — идет дождь со снегом вперемешку, надо телогрею [20] Душегреи и телогреи носились в осеннее время и не в очень морозные зимние дни. Душегреи шились короткими, по пояс, с широкими рукавами; обшивались они соболем, вевервицею, черною куницей; телогреи были длиннее душегрей, были снабжены пуговицами спереди — у душегрей был только разрез — и имели откидной меховой воротник. надеть… Где телогрея?.. Фу! Забыла! Ишь, голова не тем занята… Хоть холопку зови да спрашивай!.. А-а! Вот она!.. Она согреет и от дождя защитит… Ну, Господи благослови, пойду! Что это, нож лежит? Как попал сюда? Холопка забыла, должно… Взять его разве — в дороге мало ль что случиться может? Или нет, не стоит… Нет, лучше возьму…

Авдотья Тихоновна спрятала под полу телогреи острый клинообразный нож.

— Куда, боярыня? Прикажешь лошадь запрячь?.. — спросила холопка, увидев вышедшую в сени Авдотью Тихоновну.

— Нет, не надо… Я пройдусь немного…

— Дождь идет, и ветер есть… Непогодь страшенная!

— Ничего, я недалеко… А придет боярин, скажи — у боярыни голова болела, так она пошла пройтись маленько; авось, боль утихнет.

— Серчать, пожалуй, станет, что одна-одинешенька ты пошла. Увидят знакомцы, срамить, скажет, станут: ишь, жену в людях толкаться пускает! Как мне быть тогда?

— Молчи себе, вот и все… Да он и не спросит! — с горечью добавила она и вышла из сеней.

Труден был путь Авдотье Тихоновне. Еще пока по городу шла — все ничего, а как выбралась на открытую дорогу — беда, как трудно идти стало! Ветер дул прямо навстречу, хлестал в лицо мелким дождем и снегом, ноги вязли в невылазной осенней грязи. Но молодая боярыня бодро шла вперед. Мысль, что с этого дня жизнь ее изменится и вернется любовь мужа, а с нею и счастье, подкрепляла ее. И чем ближе боярыня подходила к дому «басурманки», тем больше росла ее уверенность в удачном исходе.

— Вон тропка узенькая с дороги сворачивает… Сюда? Да, вон вдали и дом виднеется…

Кэтти сидела перед столом, выронив из руки перо, и смотрела не на лежавшую перед нею рукопись, а в сторону, в окно, слюда которого теперь, как сетью, была покрыта мелкими дождевыми каплями.

Сегодня ей не работалось: ей мешали думы, ничего общего с занятиями не имеющие. Что за чудный вечер вчера она провела с Павлом! Хорошо, что она не вполне подчинилась воле своего старого деда Смита и не затворилась от света и жизни. У ней теперь дрожь пробегает по телу при мысли, какая бы холодная жизнь ей предстояла! Брр!.. И думать о ней не хочется! Тут столько счастья, а там ничего, кроме мрачных сводов комнаты и пожелтелых пергаментов… Да, жизнь хороша! Надо только уметь жить, это значит: уметь любить. В любви — все! Говорят, в любви часто скрывается и горе… Быть может, но ей она принесла одну только радость. Каждое слово, каждый взгляд милого только подбавляет счастья. Вчера, например, он засиделся очень долго; когда поднялся нехотя, чтобы уходить, и сказал ей: «До свиданья!» — его ноги, казалось, приросли к полу, не шагали к двери, и он посмотрел на нее таким тоскующим взглядом, так сердце его болело, что надо ее покинуть, что за один уж взгляд этот она полюбила бы его, если б и без того не любила так, сильнее чего нельзя любить. Она подбежала к нему и обняла его. И он крепко-крепко сжал ее на прощание и убежал поскорей, боясь, что опять не выдержит, опять вернется.