Николай Алексеев-Кунгурцев - Розы и тернии

— Ах, милый, милый! — рыдая, упала к нему на грудь боярыня.

Быстрые шаги послышались в сенях.

Дверь с шумом растворилась, и в комнату вбежал Андрей Подкинутый.

— Дуня! — вскричал он, запыхавшись. — Ты мне — сестра! Узнал сегодня… Прижил меня Тихон Лукич…

Но он не успел договорить. Как только Павел Степанович услышал голос Андрея, он затрясся от гневного порыва. Быстро оттолкнул он от себя жену и кинулся к Андрею.

— А! Клеветник! Доносчик злой!.. — прохрипел боярин, схватывая Андрея за горло.

В первую минуту Подкинутый растерялся, потом глаза его налились кровью, и былая злоба на Павла заклокотала в груди.

— Ладно! Потягаемся, ведьмин полюбовник! — скрипнув зубами, кинул он Павлу Степановичу и обхватил руками его крепкий стан.

Испуганная боярыня не знала, что делать.

— Павел! Андрей! — кидалась она то к одному, то к другому, стараясь их разнять.

Но разнять их было невозможно. Они даже не слышали криков Авдотьи Тихоновны.

Павел Степанович славился в Москве силой, но и Андрей Подкинутый не был уже прежним слабым юношей, которого когда-то, во время избрания Бориса Феодоровича на царство, боярин Белый-Туренин, пробираясь сквозь толпу к храму, далеко отбросил легким толчком. Теперь это был сильный мужчина, могущий постоять за себя. Павел Степанович подмял его под себя, но и только — повалить его он не мог.

В свою очередь Андрей не давал своему противнику выпрямиться, а сам старался выбраться из-под него, ухватить поудобнее и бросить на пол; однако все попытки его к этому были напрасны: он все же был слабее Белого-Туренина. Скоро Подкинутый начал уставать. Он дышал порывисто; лицо его побагровело от напряжения. Руки его еще крепко обхватывали туловище противника, но видно было, что они должны скоро ослабеть.

Павел же Степанович, казалось, еще только что начал входить во вкус борьбы. Он сорвал с места своего упорного противника и начал возить его по комнате. Потом он стал выпрямляться — Андрей уже не мог ему помешать, — не давая возможности, вместе с тем, выпрямиться Подкинутому, и вдруг, напрягшись, он приподнял противника сперва немного, после выше, выше, наконец до уровня своей головы и с силой бросил на пол. Слышно было, как хрустнули кости Андрея при падении. Он сделал усилие подняться с пола, застонал и упал обратно.

— Ну, будет с тебя, клеветник! — проговорил Павел и, подняв упавшую во время борьбы с головы шапку, надел ее и пошел к двери.

— Павел! Павел! — побежала за ним Авдотья Тихоновна. — Ужли слова ласкового на прощание не скажешь?

Он не обернулся.

— Павлуша! Милый! Не уходи! Я с тобой, с тобой! — преградив ему дорогу, говорила молодая женщина.

— Ах, отстань ты! Сказал, нельзя! — грубо отстранил ее муж.

— Не уходи, не уходи! — упала она перед ним на колени. — Муж мой любимый! Сокол мой ясный! Лучше убей ты меня разом!

Причитанья жены только раздражали боярина.

— Отстань, не вой! Надоела!

Боярыня поднялась и отошла в сторону.

— Уходишь?

— Конечно. Прощай!

— Убей меня! Сладко умереть от твоей руки! Павел! Я убила твою полюбовницу, я! Слышишь? — вдруг вне себя крикнула боярыня.

Павел остановился, пораженный.

— Да, да! Я убила! Зачем она тебя у меня отняла? И, оживи она, опять бы я ее убила, потому — люб ты мне, люб, и не могла б я тебя ей уступить.

Боярин с искаженным от бешенства лицом подошел к жене и замахнулся.

— Убей! Убей! — лепетала та.

— Нет, не убью, — вдруг, опустив руку, промолвил Павел Степанович. — Живи, змея, и мучься всю жизнь!

И он быстро вышел из комнаты.

Боярыня, рыдая, упала на скамью.

С этих пор никто не встречал больше Павла Степановича. Весной из Москвы-реки вытащили утопленника — его прибило волною к берегу. Лица нельзя было различить, но по росту и по одежде многие заключили, что утопленник этот — Павел Белый-Туренин.

Андрей Подкинутый, брат Дуняши, после борьбы с Павлом не мог оправиться. Он начал слабеть, худеть, промаялся так несколько месяцев и тихо скончался. Последними его словами были:

— Я помираю за сестру!

Авдотья Тихоновна через год после исчезновения мужа постриглась в монахини в одной маленькой, далекой от Москвы обители.

В то время, когда боярин Павел Степанович покидал свой дом, чтобы бежать из Москвы, в маленькой лачужке на одной из глухих улиц города был пир. Это справлял крестины первенца сына Никита Медведь. Кумом был Иван Безземельный. Напитки были нехитрые — бражка да зелено вино, а весело было, как на свадьбе. Особенно весел был сам хозяин и все любовался своею женою, а иногда шептал ей на ухо:

— Эх, Любка! Уродился бы наш сынок лицом в тебя!

В ответ ему она только улыбалась и говорила полусердито-полушутливо:

— Полно тебе, хмельный!

Тусклый свет раннего зимнего утра проник в опочивальню из-за краев оконного занавеса. Неясно белеет в полумраке постель под высоким пологом. Несмотря на ранний час, Ксения не спит.

Она только что проснулась и до сих пор еще находится под впечатлением виденного ею сна. Еще и теперь сердце ее трепещет, а руки просят кого-то обнять. Царевна видела «его». Ей грезилось, что они сидят в обширной светлице. Он весел и доволен. Довольна и она — еще бы! Он с нею. Он наклоняется к ней и говорит ей, что любит ее, как и она его, что скоро свадьба их.

— Ждать так недолго, так недолго! — шепчет он и берет ее за руку. — Тогда мы вовек не разлучимся…

— Вовек! — радостно шепчет Ксения.

А он наклоняется ближе к ней. И вдруг поцелуй обжег ее губы. И сладко ей, и сердце замирает…

Да, это во сне такое счастье, а наяву?

Ничего, кроме вот этого холодного, тусклого, печального света! Ни ласки горячей, от которой забилось бы сердце, ни привета любовного!

День один, как другой, тянется скучный…

Ах, зачем Бог создал ее, несчастливую! Зачем «он» умер, а не она?.. Ей бы лучше! Милый, милый!

— Не судил Бог! — шепчет, поникнув головой, красавица царевна, и крупные слезы выкатываются из ее прекрасных глаз [21] Дальнейшую судьбу действующих лиц романа «Розы и тернии» читатели найдут в романе «Лжецаревич». .

Хвост.

Часы эти были подарены правителю Годунову 22 мая 1597 года императором австрийским. В записях того времени часы эти названы «стоячими боевыми с знамени небесные».

Платно — нечто вроде порфиры.

В Москве в то время существовало несколько мельниц в черте города: одна была на Неглинной, другие на Яузе.

Шведский.

При дворе Бориса, как и Феодора, были иноземные лекаря.

Во владение Густава были даны Калужский удел и три города для дохода.