Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Обреченность

Георгий Константинович глянул на часы. Шестнадцать-тридцать. На семнадцать часов назначен прием у врача. В комнате отдыха, расположенной за кабинетом, он снял китель с золотыми звездами и колодками, надел другой, на котором не было ничего, кроме погон, и покинул кабинет. За ним увязался адъютант, но Жуков отмахнулся от него, сказав, что идет в медсанчасть и сопровождающие ему не нужны.

Жуков вышел на площадь, огляделся.

Стояла золотистая пора ранней осени. Далекие вершины гор парили над голубоватой дымкой, на ближайших холмах темнела усталая зелень елей и пихт, просвеченная огненными пятнами берез. Над головой плыли в прозрачном небе подвижные ожерелья перелетных птиц, на землю падали их тревожные клики.

Георгий Константинович постоял с минуту, задрав к небу голову, затем пошагал дальше. На углу старушка продавала цветы. Жуков уже миновал ее, остановился в раздумье. Вернулся, купил пять белых хризантем. Оглянулся, натянул на глаза фуражку. Подумал: «Что-то тебя, Егорий, заносит. К добру ли?»

Чем ближе подходил к санчасти, тем сильнее билось сердце. Он еще утром, загодя, попросил адъютанта выяснить, кто сегодня из врачей принимает. Оказалось, Галина Александровна Семенова. Георгий Константинович был у нее однажды на приеме. Еще весной. Обычный врачебный медосмотр, все как всегда, ничего особенного. Сколько раз он бывал на таких осмотрах. Разные врачи слушали его и щупали, и он не очень-то обращал на них внимание, занятый своими мыслями. А тут…

А тут произошло что-то совсем непонятное. Едва врач дотронулась своей рукой до его руки и, прижав пальцами вену, стала считать пульс, пульс стал неожиданно учащаться. Георгий Константинович и сам почувствовал это по учащенному биению своего сердца. С чего бы это?

– Какой у вас неровный пульс, – удивилась врач. – У вас это всегда так?

– Да нет… – и голос маршала осекся. Он кашлянул в кулак и уже со злостью своим скрипучим голосом: – Душно у вас здесь.

– Разве? Впрочем, извините, Георгий Константинович, должно быть, так оно и есть. Сейчас я открою окно. – И пояснила: – И к духоте, знаете ли, привыкаешь.

Георгий Константинович сидел, набычившись, следил исподлобья за женщиной: как она, легко поднявшись со стула, подошла к окну, щелкнули шпингалеты – пахнуло осенней свежестью.

– У нас, если ветер со стороны заводов, лучше не открывать. Сегодня, слава богу, воздух почище, – говорила она, возвращаясь на место. – А у вас аритмия сердца. Надо лечить.

– Да нет, это так, сейчас пройдет, – оправдывался Жуков. – Мне болеть нельзя.

Она глянула на него с любопытством своими черными глазами, скупо улыбнулась.

– Вам, Георгий Константинович, надо почаще бывать на свежем воздухе, побольше двигаться. Тогда ваше желание быть здоровым непременно осуществится. И все-таки я советую вам некоторое время попринимать лекарство. Оно снимет аритмию сердца, укрепит сердечную мышцу.

Жуков усмехнулся: почаще бывать на свежем воздухе… Да он этот воздух почти не покидает. Тут что-то другое. Однако в те минуты он и сам не мог понять, что именно. А главное – никак не мог вспомнить, как зовут эту женщину. Ведь прочитал же на двери кабинета табличку, но запомнил только звание: «Майор медицинской службы…», а дальше, хоть убей, не помнит. Подумает еще, что он, маршал, ее, майора, и за человека-то не считает. Небось, тут о нем и так всякие сплетни ходят, и тот факт, что он ее ни разу не назвал по имени-отчеству, лишь укрепит эти сплетни.

Покинув кабинет, Жуков еще раз глянул на табличку: Семенова Галина Александровна. И пошагал по коридору на выход, унося с собой странное ощущение, что он только что утратил нечто очень важное и нужное.

«И ничего в ней такого особенного нет, – думал он с досадой, шагая к штабу округа. – Обыкновенная женщина. Таких вокруг пруд пруди. И все это в тебе оттого, что ты давно не знаешь женской ласки… Пора бы и угомониться, – посоветовал он себе, всерьез этот совет не воспринимая. – Похоть в тебе взыграла, Егорий, в этом все дело, – грубо оборвал свои рассуждения Георгий Константинович. – Вот поедешь в войска, там все и пройдет».

Однако, не прошло. Майор медицинской службы Семенова не отпускала его от себя ни на шаг. А по ночам так просто изводила взглядом своих внимательных и чуть насмешливых черных глаз. Лишь усилием воли Жуков заставил себя забыть эту женщину. И только сейчас, вернувшись с полевых учений войск и готовясь к отпуску, снова вспомнил ее глаза и с такой пронзительной тоской захотел увидеть их еще раз, что тут же и решил, не откладывая дела в долгий ящик, пойти к ней на прием, глянуть на нее, но уже спокойно и непредвзято, убедиться, что она не стоит его тоски, отбросить эту, никому не нужную, тоску и продолжать жить в привычном ритме привычными заботами. И не мальчик уже, к тому же дети взрослые и она наверняка замужем. Такие женщины не могут быть одинокими. Хотя какие «такие», объяснить не мог и не пытался.

И вот он стоит напротив знакомого кабинета и чувствует, что во рту пересохло, в голове пусто до звона, но главное – ужасно почему-то боится, что сейчас войдет, а там совсем другая женщина, или даже мужчина, а он со своими цветами: «Здрасти, я ваша тетя!» И даже если она там – так тем более. Что он ей скажет?

Кто-то шел по коридору навстречу, весело и молодо стуча каблуками, и Георгий Константинович, набрав в грудь побольше воздуху, постучал и толкнул дверь.

– Можно? – спросил робко, как провинившийся курсант военного училища, вызванный в кабинет грозного генерала.

– Да-да, входите, Георгий Константинович, – метнулся ему навстречу знакомый голос. И столько в нем было доброжелательности, или еще чего-то, может даже, и радости, что он, шагнув через порог и закрыв за собой дверь, тут же, едва поздоровавшись, начал поспешно оправдываться:

– Вот, собираюсь в отпуск. В Ессентуки. Да. А ваши пилюли очень, знаете ли, помогли. Очень. Сердце теперь – как часы. Большое вам, Галина Александровна, спасибо. И… и примите, пожалуйста, эти цветы. В знак благодарности. Кхм, кхм…

Она поднялась навстречу, вспыхнула.

– Да что вы, Георгий Константинович, право… Могли бы и не приходить сами. Прислали бы адъютанта, я бы ему передала вашу санаторную карту. Ведь вы так заняты, я же знаю…

Он неуклюже сунул ей в руки цветы, снова заторопился, будто боялся, что ему не дадут высказаться:

– Да какой там занят! Разве это занят! Вот раньше… – Испугался, осекся, растерянно глянул на нее и, решив сгладить впечатление: – Не война, слава богу. Бумажки в основном, будь они неладны…

И опять он говорил что-то не то и не так, что должен бы говорить этой женщине. Именно этой, потому что другим, особенно во время войны, мог говорить что угодно, особенно слов не выбирая и ни перед кем не оправдываясь.