Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Обреченность

Никита Сергеевич рявкнул на свою жену, чтобы не лезла со своим бабьим умом в государственные дела, а сам задумался: действительно, такие настроения в народе до добра не доведут. Социалистическая демократия – это одно, а советский порядок – совсем другое. Тут как раз и специальные люди, которые специально же и нацелены на выявление настроения народных масс, тоже стали доносить о том же самом. И вот уже на столе товарища Хрущева лежит бумага, в которой все эти настроения, слухи, кухонные и всякие другие разговоры обобщены и проанализированы, под ними подведена черта, а под чертой соответствующие выводы и рекомендации.

Никита Сергеевич прочел эту бумагу внимательнейшим образом и так глянул на своего зама по идеологии, что тот сразу же стал ниже ростом.

– Довели, понимаете ли, людей до ручки! – хлопнул по столу пухлой ладонью Никита Сергеевич, и голос его сорвался на фальцет. – Все тянули резину, мать вашу, мер не принимали, а теперь расхлебывать! Кому, позвольте вас спросить? Товарищу Хрущеву? Что ж, товарищ Хрущев умеет расхлебывать чужие недостатки и упущения, да только он и спрашивать умеет с товарищей, которые их допустили… Да! А тут пахнет не только недостатками и упущениями, а бери выше. Товарищ Сталин нам ясно указывает, что надо с корнем вырывать всякие искривления советской морали, допущенные в результате, так сказать, почивания на лаврах победы. С этой зисовской компашкой давно пора было покончить, а вы все тянули резину, вот и дотянули до такого состояния, что сами рабочие готовы своей мозолистой рукой… навести, это самое, на заводе большевистский порядок. Я самолично поеду на завод и приму участие в собрании заводского актива. – И, сжав пухлый кулак, выставил его перед собой: – Они у меня не выскочат! Я им покажу кузькину мать!

– Дело пахнет керосином, друзья мои, – произнес невысокий худощавый еврей лет сорока, оглядев присутствующих за большим столом с закусками и прочим, что положено по случаю дня рождения.

Присутствующие в молчании опустили головы под пронзительным взглядом этого человека. И сам именинник, которому как раз сегодня стукнуло пятьдесят. Он сидел во главе стола, однако ни на его лице, ни на лицах его гостей не было заметно радости, приличествующей событию.

Да и с какой стати радоваться?

Ну, стукнуло человеку полста лет, так ведь собрались не столько по этому поводу, сколько сам повод стал прикрытием на случай, если спросят, чего это вдруг собралось в одном месте столько евреев, да, к тому же, с одного завода, да, к тому же, все начальники, все члены партии и все, можно сказать, с некоторых пор пребывающие под фонарем специальной комиссии горкома?

– И что теперь уже будет? – не выдержал молчания именинник, с надеждой глянув на молодого человека, явно задающего тон на этом собрании. – Что, Лева, говорят у вас… наверху?

Лева Паркин служил помощником директора завода Ивана Алексеевича Лихачева. Должность не шибко заметная, что-то вроде секретаря-привратника: кого принять, кого – ни боже мой, какой вопрос разбирать в первую очередь, какой во вторую-десятую; а еще срочно составить нужную бумагу, дать справку, доложить о том, что делается в обширном хозяйстве и кто что говорит; организовать пирушку, привлечь нужного человека, умеющего развлекать, и, само собой, разбитных девочек, и все прочее, что потребуется.

Для такой должности надо иметь способности особого рода. Бумажки – это одно. И не самое главное. При известной изворотливости и небрезгливости, имеется возможность не только пенки снимать с чего угодно, но и своих людей расставлять на теплые местечки.

Лева, он же Лев Борисович Паркин, все это умел делать, иногда от имени самого директора завода, который всегда занят, при этом не вызывая нареканий ни с его стороны, ни со стороны парткома. Тем более что люди, которые постепенно заняли на заводе почти все «теплые местечки», под ногами не путаются и дело свое делают. Нельзя сказать, что плохо, но и не хуже других.

Но вот беда: число «своих людей» в одном месте перевалило через некую весьма чувствительную, хотя и невидимую черту. Черта эта вдруг завибрировала, издавая нервные звуки, не услышать которые могли лишь те, кому медведь наступил сразу на оба уха. Иван Алексеевич Лихачев на свой слух не жаловался. Однако вершины, на которой он восседал, звуки эти не достигали, поглощаясь звукоизоляцией многочисленных дверей в многочисленных кабинетах, за которыми и сидели «свои люди». А если иметь в виду, что так называемый «еврейский вопрос» был давно разрешен не только в теории, но и на практике, то лишь прожженный антисемит способен отважиться вытащить этот вопрос на божий свет. И уж точно – на свою голову.

– А что могут уже говорить у нас наверху? – вопросом на вопрос ответил Лева Паркин. – На нашем верху каждый заботится о своей заднице. Но все дело в том, что вопрос этот всплыл на том верху, который повыше нашего. А что и почему, известно лишь богу и нашим недремлющим органам. – И. помолчав, добавил: – Я слыхал, будто сам Хрущев будет присутствовать на заводской партконференции. А этого антисемита вы знаете: он в свое время многих наших отправил на тот свет…

– У него жена еврейка…

– Враки! – резко возразил Лева. – А если бы и еврейка, то какое, извините меня, это имеет принципиальное уже значение? И у Ворошилова жена еврейка! И у Микояна, и у Андреева, и у маршала Жукова… У многих были или есть жены еврейки. И что с того? Но лишь жена Молотова могла бы претендовать на роль божественной Эсфири, если бы…

– Что – если бы?

– Если бы Молотова не сняли с должности министра иностранных дел. Теперь иностранными делами ведает Вышнский. А уж он-то антисемит известный.

– Боже страшный и справедливый! – воскликнула молодая особа с черными жесткими волосами и большим ртом. – Неужели опять тридцать седьмой?

– Не каркай, Геся! – воскликнул именинник, страдальчески воздев вверх короткопалые руки. И еще раз, со слезой в голосе: – Умоляю тебя – не каркай!

– Как это уже не каркай, Соломон! Они нас постоянно унижают! Они уже в глаза и за глаза называют нас жидами. Они не дают нам развернуться! Они ущемляют наши права, которые мы добились в результате революции. Они гонят нас отовсюду. В правительстве почти не осталось евреев. В политбюро один Каганович, да и тот давно предал свою нацию…

– Есть таки еще Берия… – робко вставил кто-то.

– Берия! Ха! Сказанул! – воскликнула Геся с брезгливостью, точно проглотила нечаянно муху. – Берия – полукровка! Он затеял «менгрельское дело», чтобы уничтожить всех грузинских евреев…

– Ты уже таки преувеличиваешь…

– Ха! Я уже преувеличиваю! И это говорит еврей! – вскочила Геся, и черные волосы вороньим крылом упали ей на лицо. – Ты забыл, что они унизили нашу нацию, предоставив нам автономию в этом диком сибирском краю! – вскрикнула она, точно от боли. – Биробиджан! Ха! Да пусть меня разрежут-таки уже на куски, а я туда не поеду! А в Крым я поехала бы со всем своим удовольствием. И вы меня не убеждайте: они хотят опять устроить нам погром. Они опять вводят процентную норму на образование. И в то же время хотят, чтобы мы были патриотами! Ха! Как мы можем быть патриотами, если это не наша родина? Еще Маркс говорил, что у евреев нет родины, поэтому он не может любить страну только за то, что в ней родился и живет. Как я могу быть патриоткой, если ненавижу эту… эту вонючую Расею, этот тупой и вечно пьяный русский народ? Это быдло… этих скотов… Я ненавижу их всеми фибрами своей еврейской души. Я была бы счастлива, если бы нас завоевали американцы…