Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Обреченность

Чертовщина какая-то! А главное – мне совсем не хочется про съезд. Но как же без съезда? – никак нельзя. Между тем Сталин и съезд – это где-то далеко, за пределами реальности, и непонятно, как их связать с самим собой. То есть, как если бы рисовать деревья, стоящие на заднем плане, такими же четкими, как и на переднем. А передний план – это школа, Русаниха, в которую я снова влюблен, предстоящий вечер, записки таинственных корреспонденток… Передний план ближе и понятнее.

И откуда-то из глубин моего сознания ползут и ползут строчки в ритм шагов по скрипучему песку, в ритм плескучих волн:

Тоже не лучше. Как будто я спускался в эти глубины, видел там корабли и русалок. Но в общем и целом, если хорошенько поработать…

Солнце опустилось в море и море потухло. Быстро темнеет. Из-за Пицундского хребта вывалилась огромная оранжевая луна, полоса прибоя заискрилась отраженным светом. Пляж опустел, посвежело. Вспомнилась Рая, наше купанье с ней в фосфоресцирующей воде, и я будто наяву увидел ее тело, окутанное серебристыми искрами.

Нет, все это не то. Особенно – «трясти грушу». Чистейшей воды вульгаризм. Засмеют. Лучше бы я не соглашался на участие в этом вечере.

Сперва пел хор. Я запевал в двух песнях. Что-то у меня сегодня не получалось. Особенно с верхними нотами. С трудом вытягивал звук, казалось, что вот-вот сорвусь. Я это не только чувствовал, но и видел по недовольному и несколько удивленному лицу дирижера Геннадия Валерьяновича. Наверное, я плохо распелся.

На этот раз хор исполнил лишь пять или шесть песен. И сошел со сцены. Пришла очередь выступать поэтам. Первым объявили Прощенко из 10-А. Он был старше всех нас года на три, потому что учиться ему помешала война, в Адлер приехал с Украины, посматривал на нас снисходительно. Он мог бы пойти в вечернюю школу, но почему-то не пошел. В нем ничего, как мне казалось, не было от поэта и мечтателя: мешковатый, узколобый, угрюмый. И вот, оказывается, пишет стихи… Впрочем, у Пушкина: «Он был озлоблен, я угрюм…» И Лермонтов что-то тоже по этому поводу… Чем черт не шутит…

Прощенко начал со стихов о Сталине. И я тут же узнал строчки из школьной газеты – так вот, оказывается, кто скрывался за буквой П. Никогда бы не подумал…

Прочитав пару идейных стихов, Прощенко перешел к лирике. Лирика у него получалась лучше, но тоже какая-то деревянная. Он явно боялся произнести вслух то, что думал, видел и чувствовал с высоты своих лет, а в результате выходило двусмысленно и фальшиво.

Однако хлопали ему здорово. Наверное, именно за двусмысленность.

Вслед за Прощенко на сцену вышла девчонка лет двенадцати и стала читать про школу, про своих друзей, про маму с бабушкой, цветы, море, солнце и небо. Стихи ее были наивными, но такими непосредственными, такими милыми, такими живыми, что мне стало даже грустно: я так не умел.

Ей хлопали значительно больше, чем Прощенко.

Последним вызвали меня. И хотя я ждал этого мгновения, оно оказалось для меня неожиданным. Будто девчушка должна была меня заменить.

Уж и не помню, как я читал и как воспринимались мои стихи. Помню, что мне то и дело кричали с «камчатки», чтобы я читал громче. Я останавливался, прокашливался и начинал стихотворение сначала так громко, как только мог. Почти кричал. Но потом снова сбивался на бормотание себе под нос.

С Еленой Лаврентьевной было согласовано пять моих стихотворений, но я с трудом осилил три, поклонился и ушел со сцены. Мне тоже хлопали, но не очень. То есть меньше, чем предыдущим чтецам.

Я покидал сцену подавленным. Протискиваясь сквозь плотную массу тетенек и бабушек, мам и пап, для которых школьные вечера – одно из немногих развлечений в нашей глухомани, наступая на чьи-то ноги, я хотел лишь одного – куда-нибудь уйти и никого не видеть и не слышать. Поравнявшись с открытой дверью, где меньше толклось народу, быстро свернул в нее, миновал коридор и вышел на улицу.

Из открытого окна меня настигли и остановили звуки рояля. Кто-то играл «Лунную сонату» Бетховена, и луна, застрявшая среди верхушек кипарисов, казалось, внимала этим звукам.

Я укрылся в густой тени лавровишни и стал переживать свою неудачу. В стороне мальчишки воровато курили папиросы, пряча огоньки в рукава. Я тоже как-то попробовал – не понравилось. А звуки падали в тишину южной ночи, и мне хотелось плакать, кого-то жалеть, чтобы меня пожалели тоже…

Но вот соната закончилась, ее сменила «Баркарола» Чайковского – и мир преобразился, он наполнился тихой радостью. Дальше слушать не хотелось. И я побрел по темной улице, уже без мыслей, без желаний, без цели. И только назойливые звуки вальса, такие громкие, что слышны были за несколько кварталов, остановили меня и заставили повернуть назад.

Этот вечер… я так ждал его. Всю неделю мамина подруга тетя Зина, часто бывавшая у нас, учила меня, прижимая к своим упругим грудям и животу сильными руками, танцевать под патефон. И чему-то научила: я стал слышать музыку и свое тело. Правда, вальс у меня получался не очень, да и не мог он получиться очень на крохотном пятачке в нашей кухне, но танго и фокстрот я вполне освоил. А еще – я перестал краснеть и тупеть от каждого прикосновения к выступающим частям тети-Зининого тела. Мне даже казалось, что тете Зине нравятся эти прикосновения, что она нарочно старается сделать так, чтобы мы были как можно ближе друг к другу. И эти предположения и догадки меня почему-то уже не смущали. И вот, после всех этих уроков, я представлял себе, как поражу всех девчонок своим умением, что теперь не буду простаивать в углу, завидуя танцующим.

Мне навстречу в кромешной темноте шли мамы и бабушки, ведя малышей, для которых время танцев еще не пришло. По темной улице, на которой не было ни одного фонаря, катился рокот голосов и шарканье подошв, постепенно затихая среди молчаливых домов и заборов.