Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Обреченность

– А почему тебя зовут Ехидной?

– Потому что ехидный.

– Ты, наверное, очень умный, – произнесла она со вздохом. – Только сам не знаешь об этом.

– Ты преувеличиваешь…

– Вовсе нет! – тихо воскликнула Ольга, будто это было так важно, умный я или нет. – Нам Елена Лаврентьевна иногда читает твои сочинения… Мне они очень нравятся… Она сказала, что ты очень способный, что ты, возможно, станешь писателем.

– Странно, – сказал я.

– Почему странно?

– У нас она об этом не говорит. Мне, во всяком случае. Но я, честно говоря, очень этому рад.

– А ты хочешь стать писателем?

– Не знаю.

– Ах, да, – спохватилась Ольга. – Говорят, что ты хорошо рисуешь.

– Не так уж и хорошо. В седьмом классе есть мальчишка, Колей зовут, он рисует лучше меня.

– Я же говорю, что ты себя не ценишь. А человек должен себя ценить и знать, чего он хочет, – произнесла она уверенным и даже назидательным тоном. – Мой папа говорит, что если человек не умеет, не может или не хочет оценить свои способности, то он ни на что не годится.

Я молчал, раздумывая, умею я себя ценить, или нет. Но мои раздумья ни к чему не привели.

– А кто твой папа? – спросил я.

– Мой папа? Он… Только ты об этом никому не говори, ладно?

– Это что – секрет?

– Нет, но…

– Так если нельзя говорить, и не говори.

– Он, понимаешь ли, военный…

– Что ж тут секретного?

– Ну, как тебе сказать? Он военный, только он не носит форму. Лично я ни разу его в ней не видела.

– Кажется, я догадываюсь, – произнес я не слишком уверенно. И тут же постарался успокоить Ольгу: – Но это не имеет никакого значения, кто твой папа. Главное, что он у тебя есть. А кто твоя мама?

– Она врач. Работает в санатории. А у тебя?

– Папа с нами не живет. Уехал. Мы сами по себе, – поторопился я отделить себя от папы. – А мама… сперва работала поваром на станции, а теперь в детском саду.

Ольга вдруг спросила, коснувшись пальцами моей руки:

– Тебе не холодно?

– Нет.

– А, ну да: ты же, говорят, и зимой купаешься в море.

– Случается. Но не каждый день.

– Почему?

– Потому что речка под боком, а в море вода теплая.

«Вот ведь, – думал я, – знает даже то, что я и зимой купаюсь в море. Впрочем, Адлер такой маленький городок, что тут все знают обо всех всё. Только я почти никого и ничего не знаю».

Мы шли по берегу, под ногами хрустела мелкая галька. Иногда нечаянно касались друг друга локтями или даже плечами, и тогда расстояние между нами увеличивалось. При этом я боялся, что она подумает, будто я нарочно приближаюсь к ней так близко. Но я шел возле воды, мне отступать было некуда, и все-таки чувствовал себя неловко. Хотя… вот странность: всего лишь полчаса назад ее рука лежала на моем плече, я обнимал ее за талию, она была от меня так близко, что мы иногда, чтобы не столкнуться с кем-то, прижимались друг к другу – и ничего, то есть я не испытывал перед нею чувства вины за эти нечаянные прикосновения. А тут…

– Давай посидим, – предложила Ольга, когда мы подошли к грибку с полуоборванным тентом и скамейками под ним.

– Давай.

Мы сели на разные скамейки. Я видел ее профиль на фоне моря, она мой – на фоне берега, и мне казалось, что передо мной статуя восхитительной богини, та, в которую когда-то давным-давно влюбился изваявший ее греческий скульптор, и за эту его любовь боги ее оживили. Мне даже захотелось дотронуться до лица Ольги: так велико было наваждение.

– Ты странный, – сказала Ольга и вздохнула.

– Почему?

– Так.

Она долго молчала, ковыряя носком туфли песок, затем пояснила:

– Мне говорила одна девочка из вашего класса, что ты не такой, как все. Чуть ли ни с приветом…

– Дура она – твоя одна девочка из нашего класса, – рассердился я.

– Совсем не дура. Она в тебя влюблена…

– Она что – просила тебя сказать об этом?

– Что ты! – испугалась Ольга. – Совсем нет! Это я просто так… Извини, я, наверное, глупая…

– Ну вот – приехали, – проворчал я.

Снова мы долго молчали. Я пытался понять, кто из наших девчонок в меня влюблен, и пришел к выводу, что никто, иначе я бы заметил. А если не я, то Герка: он по этой части большой спец. А вообще, пора заканчивать эти посиделки. Наверное, я ей с каждой минутой кажусь все более тупым. Но как решиться на то, чтобы сказать: не пора ли, мол, по домам? Тем более что и домой мне не хочется, и присутствие Ольги в полуметре от меня так волнует, что меня даже несколько раз пронизало дрожью.

Впрочем, дрожь эта, скорее всего, от близости воды, от ночной осенней прохлады. А еще оттого, что мне все время вспоминается гибкое тело Ольги под своей рукой во время танца, запах ее волос. И в то же время чудится Рая, ее тело в воде, окутанное голубыми искрами, такое доступное, такое…

– Ты ведь раньше не ходила на танцы, – заговорил я, еще не придумав, зачем мне нужно касаться этой темы, но более всего, чтобы оборвать ненужные воспоминания.

– Да, не ходила.

– А сегодня?

– А сегодня вот пришла, – произнесла она так просто, точно о чем-то весьма незначительном. И добавила с вызовом: – Из-за тебя.

– Ты обиделась на меня из-за моего выступления?

– Нет… То есть сперва – да. Даже ужасно возненавидела тебя: ведь я ничего плохого тебе не сделала. А потом… потом я подумала и решила… вернее, папа мне объяснил, что ты тут ни при чем. Больше того, если бы ты не выступил, меня бы… со мной бы…

И она, опустив голову и уткнув лицо в ладони, заплакала.

Я не могу, когда они, то есть девчонки, плачут. У меня внутри что-то переворачивается, поднимается и… мне самому хочется плакать. Не отдавая себе отчета, я передвинулся к ней, обнял за плечи, забормотал:

– Ну чего ты? Чего? Все это ерунда. Плюнь. Все пройдет – вот увидишь. Я тоже поначалу думал, что совершил чуть ли ни подвиг, а потом… Теперь я так не думаю. Тебя, конечно, все равно бы не выбрали, но никто бы не знал, из-за чего. А может быть, и выбрали… А меня, как говорится, черт за язык дернул, вот и… Прости, пожалуйста…

Ольга ткнулась головой мне в плечо, тихо всхлипывала, терла глаза кулаками. Я достал из кармана пиджака совершенно новый платок, сунул ей в руку, осторожно гладил ее мягкие волосы и страдал оттого, что очень хочу ее поцеловать и не решаюсь.

Наконец она успокоилась, последний раз судорожно вздохнула, потом высморкалась в мой платок, воскликнула виновато:

– Ой! Что я наделала!

– Глупости, ничего особенного, – утешил я ее, хотя у меня это был единственный носовой платок, который можно назвать таковым.

– Ничего, если я тебе потом его отдам?

– Как хочешь. Можешь даже оставить его себе.

– Правда? Тогда я подарю тебе свой. У меня же есть свой платок. Ты не возражаешь?

– Н-нет, но… Впрочем, как хочешь.

– Хочу. Вот, возьми.