Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Обреченность

Наши встречи с Ольгой, как мы ни таились посторонних глаз, стали известны… сперва в ее классе, потом и в моем. Я, почти ничего не замечающий вокруг, всегда занятый своими мыслями, как-то нечаянно перехватил чей-то взгляд, то ли презрительный, то ли сочувствующий, то ли сожалеющий. Некоторые девчонки стали поворачиваться ко мне спиной, едва я к ним подходил. Особенно часто и без всякого повода – Светка Русанова.

И еще – мне перестали писать записки. Не то чтобы мне они очень нужны, но произошло это как-то вдруг – точно отрезало.

И однажды Герка не выдержал и спросил:

– У тебя, что, серьезно с этой чувихой?

– С какой чувихой? – сделал я вид, что не понял вопроса.

– Как с какой? С Ольгой Колышкиной из девятого-А.

– А ты откуда знаешь?

– Во даешь! Об этом даже адлерские кошки знают.

– И какое мне дело до адлерских кошек?

– Да нет, я так просто, – пожал Герка плечами. – Мне-то что. Встречайся. Но ты хоть знаешь, кто ее отец?

– А кто ее отец?

– Эмгэбэшник! Вот кто! Он, небось, на тебя зуб имеет еще за твое выступление против своей дочери. А если он тебя застукает, когда ты с ней обжимаешься, то пиши пропало.

– Чего ты выдумываешь! – разозлился я, почувствовав в то же время в груди противный холодок страха.

Я вспомнил рассказ Ольги о своем отце, как она опасалась сказать, где и кем он служит, и как я, догадываясь, где именно, легкомысленно отмахнулся от этого факта. А с другой стороны: какое все это имеет значение? Почему ее отец должен обязательно вмешиваться в личную жизнь своей дочери, тем более, что этой жизни с моей стороны ничего не угрожает?

И все-таки эта определенность, раскрытая Геркой, подействовала на меня неприятно.

– Нет, ты, конечно, сам решай, что делать, – говорил между тем Герка, пожимаясь. – Я тебе свое мнение не навязываю. А все-таки рассуди: с чего это она вдруг к тебе прицепилась? Ты ж ее, можно сказать, опозорил. И вдруг – такая любовь. Так не бывает… Она тебя домой не приглашала? Нет? Вот увидишь, еще пригласит. И только ты там с ней расположишься, как тут ее папочка и явится. Ну и… сам знаешь, что из этого получится.

Я всегда теряюсь, когда вот так вот неожиданно, непонятно и цинично: голова тупеет, тело наливается свинцовой тяжестью. Действительно, если разобраться, то очень даже странно. Но странно для тех, кто не знает Ольги. А уж я-то ее знаю: не может она пойти на такое, чтобы… Не может – и все. Не такой она человек. Даже как раз наоборот. И отец ее тоже. А тот факт, что он служит в органах, лишь подтверждает, что он настоящий коммунист и настоящий чекист. Плохих людей в чекисты не берут.

Но все эти мысли пришли мне в голову потом, когда Герки рядом уже не было. И когда они пришли, эти мысли, я неожиданно для себя захотел увидеть Ольгу сейчас, сию минуту. Увидеть и посмотреть ей в глаза. А может быть, и спросить… Нет, ни о чем спрашивать нельзя. Глупо и даже низко. Как бы это я спросил о том, что мне высказал Герка? Совершенно невозможно. Просто посмотреть в глаза – и все.

И я тут же оделся и выскочил из дому.

Шел дождь. Мелкий такой, занудливый. Похоже, осень все-таки добралась и до нас.

Я дошел до своей калитки и остановился. Зачем, куда я спешу? Ведь уроки у нее давно закончились, она дома… Я никогда не провожал ее до самой калитки, всегда мы прощались на углу. Она целовала меня в губы легким касанием своих губ и уходила. А я стоял и ждал, пока не хлопнет калитка, не вспыхнет на террасе свет. И только после этого сворачивал в темный переулок и шел домой.

И все-таки я вышел на улицу и побрел к месту наших расставаний, подняв узенький воротник старенькой телогрейки, сшитой когда-то еще отцом, и натянув кепку до самых бровей. Дождливый сезон только начался, наша улица имени Ульянова еще не затоплена водой до такой степени, что пройти по ней можно только в резиновых сапогах. Я пересек улицу Ленина, единственную асфальтированную улицу в нашем городе, и то лишь потому, что она представляла собой шоссе, тянущееся вдоль побережья в Грузию, далее шла улица имени Крупской, такая же грязная, как и Ульяновская. По ней я миновал нашу школу, где горел над главным подъездом единственный на все ближайшие улицы фонарь, свернул направо и, пройдя переулок, остановился под знакомой магнолией.

Темнота была почти осязаемой, лишь тускло светились окна в глубине дворов, ничего не освещая. Только знание каждой кочки на этом пути помогало мне не споткнуться и не расшибить себе нос о столб или дерево. В доме Ольги светила лампочка на застекленной веранде, светились два окна сквозь занавески. Можно так простоять до утра и ничего не выстоять. И я повернул к морю.

Улица Приморская освещена несколько лучше, хотя фонари не столько освещают ее, сколько обозначают. Здесь образовался разрыв между домами, созданный ручьем под названием Холодная речка, который набухает во время дождей и превращается иногда в бешеный поток, смывающий в море приличные куски Приморской улицы. Здесь справа еще год назад стоял сарай, в котором рыбаки держали свои баркасы, слева – дом Альки Телицына. А за песчаной плешью, где стоял сарай, приютилась пограничная застава, торчит в темном небе еще более темная смотровая вышка; на площадке, поднятой над берегом, виднеется черная голова прожектора.

Сперва идет песок, затем крупная галька, затем гребень крупного песка, оставленный последним штормом, а за этим гребнем лежит море.

Я спустился к кромке прибоя. Море едва дышало в кромешной темноте и вяло шевелило щупальцами, точно огромная медуза. Вот и грибок, силуэт которого едва угадывался. Кто-то встал при моем приближении со скамейки, хрустнула галька, – и у меня гулко забилось сердце. Вытянув вперед руки, я шагнул к грибку и остановился в метре от человека под зонтом.

– Витя? – спросил этот человек шепотом.

– Да, – ответил я тоже шепотом.

– Иди сюда: дождь ведь…

– Да.

Еще шаг, еще полшага – и наши руки встретились.

– Ты весь мокрый, – смеется тихо Ольга, обнимая меня за шею и прикрывая зонтом. – Я знала, что ты придешь.

– Откуда?

– От верблюда! Глупый! Потому что очень хотела, чтобы ты пришел. Вот… А ты?

– Я пришел. Но сперва стоял на нашем углу, застать тебя здесь не рассчитывал. Просто… я часто прихожу сюда. Еще раньше приходил… еще до того, как мы познакомились.

– Неправда!

– Что – неправда?

– А то, что мы были знакомы всегда. Ты всегда на меня смотрел так… так странно. Я же видела.

– А ты всегда воротила от меня свой курносый нос.

– И вовсе не воротила. И вовсе он не курносый.

– Прости. Он действительно не курносый. Он чуть вздернутый. И очень милый.

– То-то же, – довольно проворковала Ольга и ткнулась лицом в мое плечо: она была почти на голову ниже меня.