Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. Обреченность

«И что за чушь пришла Герке в голову, – думал я, охваченный восторгом и умилением, едва касаясь губами легких волос Ольги. – Чтобы вот так – и какая-то гадость? Да этого не может быть! И зачем ей это? Даже стыдно, что я мог такое подумать. Скорее всего, Герка просто завидует…»

Ольга подняла голову, спросила, касаясь губами моего подбородка:

– Ты меня целуешь?

– Да.

– Я чувствую. Чувствую потому, что… потому что от этого мне становится так тепло и хорошо, что хочется плакать. А тебе?

– Мне тоже.

– Правда-правда?

– Правда.

– А как ты думаешь, что это такое?

– Не знаю.

– А я знаю.

– И что же?

– Не скажу.

– Почему?

– Потому что ты первым должен произнести это слово.

– Я и сам не раз спрашивал себя об этом, – шептал я, касаясь губами ее лба, ее бровей. – Но пока с полной определенностью могу сказать, что ничего подобного со мной не происходило.

– Со мной тоже.

– Иначе бы мы не встретились здесь в такую пору. Правда?

– Да-а, – выдохнула Ольга. И несколько раз повторила срывающимся восторженным голосом: – Да! Да! Да!

Я целовал ее мокрое лицо, несколько солоноватое на вкус, ее губы, и плакал вместе с ней, не зная, отчего. И был счастлив.

«И божество, и вдохновенье, и жизнь, и слезы, и любовь…» – теперь-то я, кажется, понимал, что это значит на самом деле.

Заканчивался ноябрь. Над побережьем пронесся короткий шторм, срывая с деревьев поздние груши и еще не совсем созревшую хурму, и они падали на мокрую землю со смачным чмоком. Затем снова установилась теплая солнечная погода. Теперь мы с Ольгой встречались почти каждый день, особо не таясь, но и не пытаясь показываться на люди. Исключение составляли лишь дни репетиций хора да выпуска газеты, – и то и другое затягивалось допоздна, – но с тем большим нетерпением я спешил на новое свидание. Жизнь приобрела для меня особенный смысл, в котором я пытался разобраться в своем дневнике, часто заходя так далеко в своих предположениях, планах и желаниях, что, перечитывая написанное сразу же после свидания, посмеивался над самим собой, но не без гордости за то, что именно меня выбрала такая красивая и умная девчонка.

И все же тревога не покидала меня. Ведь еще несколько месяцев – и я уеду. Куда? Я еще не знал. Кем хочу стать – полная неизвестность. О том, что стану художником или писателем, даже не думалось. И то и другое казалось чем-то недостижимым по той невероятной высоте, на которую надо подняться. Это с моими-то знаниями, с моей отвратительной памятью. Да и что я знаю, кроме этого весьма тусклого мирка, ограниченного морем и горами, отрезанного от того огромного мира, где существуют настоящие писатели и художники? Ничего. Все, что я знаю, это книжная жизнь, почти ничего общего не имеющая с нашей действительностью. Быть может, в Москве, в других больших городах, откуда приезжают в Адлер отдыхающие, все не так, как у нас, все действительно похоже на книжную жизнь. И эта жизнь манила меня и пугала своей неизвестностью, своими сложными проблемами и почти неразрешимыми задачами. А еще – Ольга: я уеду, а она останется. И что – только письма? Надолго ли нас хватит?

Однажды, уже в конце ноября, ко мне на переменке подошел парнишка лет десяти-двенадцати, спросил:

– Твоя фамилия Мануйлов?

– Да.

– Вот, держи, – сказал он и протянул мне довольно помятый конверт без всякой надписи.

– Что это?

– Записка. Прочти.

– Потом.

– Нет, сейчас, – произнес он категорическим тоном взрослого человека.

Я пожал плечами, уверенный, что это записка от какой-нибудь девчонки, что писали мне раньше, вскрыл конверт, достал из него тетрадный лист в клеточку.

«Здравствуй, сын…», – прочитал я, и жаром обдало все мое лицо. Какое-то время я не мог разобрать ни строчки. А мальчишка стоял рядом и смотрел на меня.

– Черт, тут ничего не видно, – пробормотал я и, отойдя к окну, начал читать снова.

«Здравствуй сын Витя.

Пишет тебе твой отец. Я сейчас нахожусь в Кудепсте, в санатории. Очень бы хотел тебя видеть. Если у тебя будет время, приходи в воскресенье на улицу Красноармейскую в это воскресенье часа в три. Саша тебе покажет. Буду ждать с нетерпением. Папа.

Маме записку не показывай и не говори».

– Саша – это ты?

– Я. Знаешь, где военкомат?

– Знаю.

– Сразу за военкоматом наш дом. Зеленая калитка. – И Саша, повернувшись на одной ноге, запрыгал по коридору, размахивая руками.

Я сунул записку в конверт, конверт – в карман. Конечно, маме показывать не стоит: она так ненавидит папу, что наверняка и расплачется, и запретит мне идти на встречу. Но надо ли идти? Минуло четыре года, как папа уехал, с тех пор от него не было ни одного письма. Да и алименты нам стали высылать только после поездки мамы в Ростов, а до этого деньги посылал папа, но редко и мало, так что мы едва могли существовать. И вот, после всего этого, он, мой отец, вдруг воспылал желанием встретиться со мною, своим сыном. От скуки, что ли?

Уроки закончились, я вышел на улицу. Домой мы, как всегда, шли с Геркой. Потом расходились: он на свою улицу, я на свою. Мой друг еще раньше заметил, как резко изменилось мое настроение, но спросил только сейчас:

– Ты чего – из-за тройки по химии так переживаешь?

– По химии? А-а, нет. Так просто. Настроение чего-то…

– С Ольгой поссорился?

– Нет.

– Наши чувихи тебе бойкот объявили. Не все, правда. Но как раз те, которые дуры, которые ничего не понимают.

– Да? Может быть…

Я не представлял, что кто-то может интересоваться моей жизнью, обсуждать ее, что-то там решать. В классе у меня со всеми более-менее ровные отношения, но вне школы мои одноклассники выпадали из моей жизни, вспоминал я о них в исключительных случаях: как, например, с Алькой Телицыным или со Светкой Русановой. Дружил лишь с Геркой, через Герку – с Алешкой Сванидзе. Мы часто бывали у него, ходили вместе охотиться на перепелок и вальдшнепов, на уток: у Алешки имелось несколько ружей, собака, он был по-грузински гостеприимен.

«Некоторые наши девчонки…» Мне не хотелось думать о некоторых наших девчонках.

– У тебя есть спички? – спросил я у Герки.

– Есть. Тебе зачем? Уж не начал ли ты курить?

– Нет, не начал. Дай коробок, потом отдам.

Сунув коробок со спичками в карман, я махнул Герке рукой и свернул на свою улицу. На углу, где стояли два кипариса, я достал конверт и сжег его вместе с запиской, так и не решив, что мне делать: идти или не идти.

Вечером мы встретились с Ольгой. Она, как всегда, доверчиво прижалась ко мне, обхватив шею руками, и я почувствовал ее дыхание у себя на лице. Но, едва оторвав свои губы от моих, тут же вся насторожилась.

– Что-то случилось? – спросила она шепотом.