Михаил Ломоносов - Жажда познания. Век XVIII

д) Вместо бывшей прежде арифметики учил всей чистой математике, по курсу Аничкова [501] Курс Аничкова — «Курс чистой математики» профессора Московского университета Д. С. Аничкова, первый оригинальный курс математики на русском языке. , с разделением на два класса, также практической геодезии и фортификации, муж достопамятный, родом из-под Нежина, Иван Фальковский, вероятно Хвальковский (по произношению «хв» как «ф») — при мне стал в монашестве Ириней. По изучении в Киевской академии, зашедши охотою своею, он учился в Лемберге и Песте, а возвратясь, поступил учителем в академию; имел тихий нрав и приятный дар слова. Это были мои учители, кроме классных — в латинской пиитике и риторике Афанасия Корчанова, и в философии Амвросия Келембета. Я много всем обязан; особенно же Анатолий в своих многовидных описаниях дал мне прелесть географии. Ириней любил мою привязанность к математике. После меня он прикладную математику с астрономией довёл до издания киевских календарей и присылал их ко мне. Впоследствии Амвросий, Афанасий и Ириней были эпархиальными епископами.

Прибавилось к тому новое лице, учитель по классам, годом ниже моего курса, иеромонах из Вуколы, Виктор Прокопович-Антонский, родом села Погребков из-за Нежина. Он был отлично заметен и уважаем; учения сильнаго, остроумен и сладкоречив, крепкаго здоровья и благовиден. Он и Ириней, в бытность Императрицы Екатерины в Киеве 1787 года, с января по май, говорили перед нею проповеди. Виктор имел в Москве двух братьев, перешедших университет, Михайла секретарём у генерал-губернатора Еропкина, и Антона секретарём у куратора университета Мелиссино; там же третьяго брата Ивана студентом. От них получал он издаваемый новости и завёл у себя маленькое собрание в воскресные дни по утрам для чтения, выбором четырёх подростков, куда принят и я на последние три года. Рано мы сходились к нему в братскую обитель, пили чай и поочерёдно читали то лучшия статьи периодических изданий листами при «Московских ведомостях», то переводы Фенелонова Телемака, Мармонтелевых «Инков» [502] Мармонгелевы «Инки» — Мармонтель Жан-Франсуа (1723—1799), французский философ-просветитель. , и другое, где он вмешивал свои замечания. На первый звон к поздней обедне, он вёл нас с большими ключами в академическую библиотеку своего ведомства. Там остановились мы до конца обедни.

Библиотека, в огромности своей, накопленной от времён основателей многими взносами, помещалась прежде на монастырской трапезе; и от трапезы — важнейшею частик» погорела. Остаток ея, что спасено, разложен был по родам в большой церкви монастыря, на широких от стен до столпов хорах. Там мы имели свободу рыться в книгах, читать что могли и что позволено. Русския книги скоро перебраны. Фолианты Patres [503] Фолианты Patres — сочинения «отцов церкви». были не по мне. Меня занимали в сборе древние классики разных изданий, «Physika mirabilis» [504] «Physica mirabilis» — удивительная физика. , «Philosophus in utramque partem» [505] «Philosophus in utramque partem» — философия с двух сторон. , сокровище для диспутаций, Эразмова «Encomium Morial», похвала глупости, и подобный. Об иных сказано, что на них после будет время. Другия досадно были непонятны. Любопытство моё особенно возбуждала физико-математическая часть. Я знал простую алгебру, геометрию, синусы и тангенсы; но там, начиная от «Memoires de l’Academie» до Мушенброка [506] ...начиная от «Memoires de l’Academic» до Мушенброка... — от «Мемуаров Академии» до Мушенбрука Питера ван (1692—1761), голландского физика-экспериментатора. , в линиях, фигурах и вычислениях, всё было только дивно.

Библиография наша по себе была весьма тесная. Нужный книги, словари и готовальни выписывались для нас академиею по вызову, для чего был при ней из Москвы комиссионер, который жил в монастыре и принадлежал к обществу учителей. В городских же лавках имел свою не малую торгаш, нашим прозвищем Гарбуз, который скупал и продавал битыя, старый и старинный книги. О достоинстве последних осведомлялся от учителей, которые и сами у него покупали. Но праздниками для нас были приезды итальянцев из Ломбардии, всякий год весною на месяц с большою лавкою латинских и французских книг, эстампов и учебнаго снадобья. При том, как рисованье было почти общим у всех, начиная правилами школы и восходя до фигур и ландшафтов, штрихом, тушью и красками: то нам приятно было в той же лавке получать себе образцы и материалы, а при выборе и других новостей наглядеться.

Отец мой ценил уже мою математику. Когда в летнюю вакацию дома нашли надобным сделать мне новые сюртук и голандцы [507] Голандцы — матросская блуза-голландка. , мать взяла меня на ближнюю, — версты три, Ильинскую ярмарку, в местечко Крапивну, с тем, чтоб и сукно мне по выбору купить; а портной уже призван был из Золотоноши. По нашим ярмаркам именитый был Нежинский краснорядец Мигрин. Он возил все товары, меха и материи, чай, сахар и вина, мёд, железо и бакалею. Сукна взяли мне, сколько Мигрин уверил, что на меня довольно будет. Но дома на другой день, по смочке [508] Смочка — способ усадки материала перед шитьём. и размеру кройца, пана Остапа, оказалось его мало. Тогда отец, разсердясь, упрекнул меня: Какой ты дурак! Учишься математике, а не знаешь, сколько на тебя надобно сукна! Я отвечал ему из стереометрии, что я знаю только о правильных телах, цилиндрах, конусах. Отец улыбнулся, и того же дня аршин прикупили. Однако, бывая в Киеве и у Румянцева в Ташани, он столько нагляделся на планы и чертежи, на приёмы и объяснения, что несколько раз отзывался дома: чего бы хотеть больше, как если б сын мой был губернским архитектором или землемером.

Тогда не было ещё слышно той высокой истины, что благородному человеку, для себя, света и службы, не много науки надобно. Мы росли среди голов изученных не только в Киеве, но поимённо в Кёнигсберге, Лейпциге, Лейдене, Гёттингене, Оксфорде и Эдинбурге. Такие были глубоко чтимы; таких я застал ещё в 1803 году, седых голов десяток и больше, кого мне знать досталось. И так я весь был в моих уроках, и по обычаю с весны, для оживления их, часто ходил с товарищами на Крещатицкия горы, нависшия по Днепру вдоль Царского саду[...]

Между тем из академии каждый год один, два, три, кончившие курсы, выходили в Московский университет. Они списывались с товарищами, и носились об них завидный молвы. Давнейшие, посещая родину, являлись в Киеве, и мы видели славу их. Библиотека собою, о чём сказал я, подстрекала моё соревнование, в котором всё, однако, не терялась линия инженера. Я проговорил о том Виктору. Отец, бывая в Киеве, бывал у него. Советами положено: через год мне отправиться в Москву. [...]

Вступление моё в университет так произошло, что мне приятно было бы означить здесь эту часть жизни; но эта часть вся классическая, и подробности ея неуместны. Из всего сказать надобно, какое действие занимает в ней старейший профессор, статский советник Антон Алексеевич Барсов. Он грозен и суров был для меня в приёме, когда я после curriculum vitae [509] Curriculum vitae — течение жизни, жизнеописание. в данной теме изъявил предпочтение латинского языка греческому. Но я скоро на его курсе угодил ему в разборе и чтении речей Цицерона, в горацианских метрах [510] Горацианские метры — стихотворные размеры, употребляемые Горацием. , в тираде из «Киропедии» Ксенофонта [511] «Киропедия» Ксенофонта — Ксенофонт (ок. 430—355/54 до н. э.), древнегреческий писатель, историк, полководец. и в критике вариантов, так что он, из проходимых авторов, на Плауте [512] Плаут (Плавт) Тит Макций (сер. III в. — ок. 184 г. до н. э.), римский комедиограф. посадил меня близ себя. А нападая, по своему обычаю, на других за неисправности и упрекая иных получаемым жалованьем, раз он, переходом от тех, обратясь ко мне, спросил: почему я не на жалованье? На ответ же мой, что моя просьба о том далеко в очереди ваканций, он отозвался: nulla regula sine excepione — нет правила без исключения; и недели через две объявили мне из конференции, что я определён. Я принёс благодарность Барсову на дому; он занялся мною и дал позволение бывать у него на досуге. [...]