Михаил Ломоносов - Жажда познания. Век XVIII

— Не поноси словоблудно ни крест, ни бога, ни душу, а паче матушку разлюбезную. Не они виноваты — люди, что дорог не строят.

Возница фыркнул, но не возразил, а Ломоносов уверенно продолжил:

— Погоди. Придёт время — будут и у нас ровные, мощёные дороги!

— Будут, — на этот раз отозвался, и весьма ехидно, возница. — Ко второму пришествию!

— Это почему же к пришествию, а не раньше?

—А потому, что сказано в писании, како возглашал Иоанн Креститель: «Приуготовьте путь господу, прямыми сделайте стези ему; всякий дол да наполнится, и всякая гора и холм да понизятся, кривизны выпрямятся, и неровные пути сделаются гладкими». Вот!

— О-о! Ты, я вижу, евангелист. Где поднаторел-то?

Возница повернул к Ломоносову свою взъерошенную бороду, лукаво ухмыльнулся и ответил:

— Седоков-то я всяких важивал. Попадались и духовные. Они-то и высказывались, а я уж только запоминал.

Однако грязь и валкая тряска ни в малой степени не омрачали приподнятого настроения и прекрасного расположения духа, в котором пребывал Ломоносов. Талый весенний воздух глубоко проникал в лёгкие, слегка кружил голову и будил в теле дремлющие силы, будто возвращая его к дням юности; освобождал душу от городской скованности, множества условностей и подчиняю­щих правил, которые, как порой казалось, стали второй натурой. Ломоносов с наслаждением дышал этим пьянящим воздухом, вглядывался в поля и перелески, обнимал глазами голубизну неба, ощущая его величественную бездонность, лишь оттенённую разбросанными по нему прозрачными лоскутами облаков.

Подъезжали к Рудице. Стало посуше, дорога пошла ко взгорку, за которым открывался вид на небольшую, но сейчас вздутую речушку, где-то невдалеке впадавшую к реку Ковшу, чтобы уже та донесла её воды к близкому морю.

— Вот и Рудица! — воскликнул Ломоносов, охватывая глазами открывшуюся даль. Попросив возницу остановиться, сошёл на землю, окинул взглядом окрестности, сладко потянулся, разминая затёкшие от сидения мышцы, и тут же стал мысленно прикидывать, где что поставить.

«Вон там, на взгорке, — жилой дом. Рудицу запружу плотиной, на ней водяную мельницу поставлю. Привод от мельницы пойдёт на фабрику, чтобы вручную тереть и вертеть как можно меньше. А вот там фабричные строения возведём, пока два, а потом посмотрим».

Ломоносов с удовлетворением оглядывал открывшуюся местность и уже словно бы видел водохранилище, строения на его берегу и слышал шум вертящегося водяного колеса, дающего дармовую силу для облегчения человечьего труда. Затем перевёл взгляд на ближайшие предметы и огляделся вокруг себя. Небольшой овражек проточил почву, открывая выход талой воде к речке.

Подойдя к овражку, Михаила Васильевич копнул край его, сначала ногой, потом нагнулся и ковырнул пальцами. Выпрямившись, удовлетворённо хмыкнул:

— А вот и песок под ногами. Да какой хороший, кварцевый. — Ломоносов растёр в пальцах взятый из верхнего слоя, перемешанный с землёй песок, в котором на весеннем солнышке высветились блестящие кварцевые крупинки. — Здесь карьер откроем. Издалека возить песок нужды не будет, всё близко.

Ещё постоял, наслаждаясь неяркой природой, застывшей в первозданном покое, затем снова сел в тележку и приказал ехать в деревню Шишкино, где жило большинство тех крестьян, полновластным владельцем тела и душ которых он отныне становился. По дороге открылся боль­шой лес.

Купы высоких сосен перемежались лиственными деревами, голые кроны которых, во множестве увешанные корзинами птичьих гнёзд, обещали густую тень и обилие пернатых летом. Но, кроме прохлады и красоты, лес обещал и пользу практическую — топлива для фабрики будет в избытке, и к тому же своего, непокупного.

Дорога углубилась в гущу деревьев, и там Ломоносов вдруг услышал недалёкий перестук топоров. Вскоре попались большие поленницы брёвен, а по лесу разостлался сизоватый дымок с запахом горелой смолы. Ломоносов велел подхлестнуть лошадей и вскоре увидел между деревьев мундиры солдат, рубивших и валивших лес, а невдалеке ставлена была даже смолокурня, где вовсю вываривалась смола.

Поджал губы Ломоносов. Не то чтобы собственность в нём уже заговорила, собственником он ещё себя не ощутил, но возникло недоумение. При отводе поместья было указано, что оно свободно от долгов и казённых порубок. А тут солдаты вовсю крушили лес. Решил, однако, не мешаться, доехать до деревни и там всё выяснить.

Как и множество российских деревень, которые Ломоносов повидал ранее, проезжая на пути в Москву и обратно, и в другие времена, деревня Шишкино была бедна и неприглядна. Низкие рубленые дома с маленькими подслеповатыми окошечками, заклеенными промасленной бумагой или бычьими пузырями, венчались взлохмаченными ветрами соломенными крышами. Крыши эти, по объёму превышавшие сруб, как бы вдавливали его в землю, оттеняя убогость и приниженность сего человеческого жилья. В отдалении, на возвышенности, стояла небольшая деревянная церковь, а при ней кладбище. И сразу весь пейзаж из радостно-весеннего как-то потускнел. Уже не голубая просинь неба, а сизые хвосты омрачающих эту синь облаков выставились на первый план над тем цер­ковным крестом. Даль приблизилась, и грязная полоса размешанной дороги между бедными избами подчеркнула нищету и безрадостность открывшейся картины.

Ломоносов мотнул головой от огорчения, Сколь же разнится жизнь — блестящий Петербург, величественные дома вдоль Невской Перпшективы и вот здесь, рядом, — грязная дорога и убогие домишки. Огорчился, но тут же подумал, что, как только наладится фабрика и пойдёт стекло, — обновится деревня.

«Обязательно обновится! Фабрика даст крестьянам дополнительный заработок, умножится благополучие, придут новые ремесла. Ну а уж о стекле и говорить нечего, заблистает деревня новыми окнами, веселее будет глядеть на мир большими прозрачными стёклами».

Появилась возможность порадеть не о людях вообще, а об осязаемо близких вот тут, в его деревне. И хотя чувствовал он, это будет трудно, хлопотно и многим непонятно, от тех мыслей Ломоносов не прятался, думал обо всём практически и конкретно.

Остановившись на улице, послал возницу за старостой, и вскоре Ломоносова окружили мужики. Из опаски близко не подходили, но любопытства не скрывали: «Что-то ты нам сулишь, новый барин? Каков-то ты?» За мужиками, выглядывая, прятались не менее любопытные бабы; все одеты в сермягу, мужики в таких же колпаках на голове, бабы в платочках. Обуты и те и другие в лапти, ноги обмотаны белыми онучами, перевитыми лыковыми же оборками.

В середине круга, ближе всех подойдя к Ломоносову и смявши в руке шапку, беспрерывно кланялся староста Викентий, сын Петров, как он представился, и затем лишь только и повторял: