Михаил Ломоносов - Жажда познания. Век XVIII

Незадолго до сих событий Ломоносов был озабочен подготовкой и снаряжением в Москву в профессоры университета трёх своих питомцев, на что он имел согласие Шувалова. Барсов уже отбыл, а Поповский и Харизомесос готовились к тому переселению. И хоть дороги они были Ломоносову, особенно Иван, но отрывал их от себя Михаила и отдавал в Москву на общее дело.

И снова не всё пошло как задумано. В народе говорят: «Человек предполагает, а бог — располагает!» Но в сердцах переиначил ту поговорку Михайла: «Человек садит, а нечистый гадит!», ибо всю жизнь путающийся рядом и промеж ног нечистый Шумахер всё время норовил изгадить и выпачкать его, Ломоносова, созидания.

Как-то в те дни в лабораторию, задолго до означенного часа бесед, вошёл Иван Харизомесос и тихо сел в углу. В дела не мешался, не заговорил, лишь молча сидел, смотря на Михайлу Васильевича, перебиравшего за столом бумаги, на Клементьева, орудовавшего у печи, на Матвея Васильева, сидевшего у окна над мозаичным набором. Смотрел, молчал, обводя всё глазами, будто впервые видел и стремился всё запомнить.

Ломоносов, оторвавшись от бумаг, поглядел на Ивана и чуть удивлённо спросил:

— Ты что, Иван, сидишь как именинник? — И тут же сообразил, что то неживое спокойствие Ивана неспроста. — Кручина какая? Что сделалось?

Не сразу ответил Иван, помолчал немного и сказал:

— Прощаться пришёл, Михаила Васильевич. Сдали меня от Канцелярии в солдаты.

— Что-о? — выпучив от удивления глаза, изумился Ломоносов. — Тебя в солдаты? — И задохнулся, слов более не находя.

Оставил печи Клементьев, поднял голову Васильев, застыл вошедший перед тем со двора с ведром древесного угля Ефим Мельников.

— В солдаты, — подтвердил Иван. — Шумахер в поданной им ревизской сказке подвёл меня под рекрутский набор.

«Вот он, вездесущий нечистый, портит, гадит, смердит!» — просто не знал, что сказать Ивану, Михайла Васильевич. Не по-обычному суетливо сбросил фартук, натянул кафтан и, боле не прибираясь и не охорашиваясь, побежал в Канцелярию. Но без толку — никого не застал. Шумахер, встречу с ним предвидя, но вовсе её не желая, предпочёл спрятаться. Ломоносову доло­жили в Канцелярии, что-де «оне отъехали и когда будут — неизвестно». Теплова тоже найти оказалось невозможно.

Вернулся в лабораторию ни с чем. Иван ещё не ушёл, возился в своём углу, что-то перебирал и укладывал.

— Так что тебе объявлено? — спросил Ломоносов, чувствуя себя виноватым, что зря пробегал и ничем пока помочь не может.

— До крещения прибыть в воинское присутствие при Васильевской полицейской части для отправки по этапу к месту службы, — ответил Иван. Подумал и тихо добавил: — Вот и кончились мои университеты, Михайло Васильевич.

— Крепись, Иван! — твёрдо ответил Ломоносов. — Я пока ещё не умер и тебя не оставлю. Не оставлю! — И тут же вспомнил, что Шумахер не впервой подобное вытворяет — вот так же в годы оны сдал в солдаты и Матвея Андреасова, не угодившего Бакштейну.

Всё же встреча с Шумахером состоялась. Куда ему было деться? Не мог же он всё время в отъезде пребывать. В своём кабинете, выставив двух профессоров как свидетелей, загородившись двумя протоколистами и своим огромным столом от рассерженного Ломоносова, ехидно и ласково, словно дитю неразумному, объяснял он ему действие российских законов:

— Ваш Харизомесос от духовного сословия давно оторвался, оттого по этой линии ему льготы от воинской повинности нет. В Канцелярии он теперь тоже не служит, потому и чиновной описи не подлежит. Стало быть, кто он? — злорадно спросил Шумахер и сам тут же тихо и радостно ответил: — Человек податного сословия он, временно пребывающий в услужении при академии. Так я его ревизии обязан показывать. Так и сделал.

Шумахер говорил с лицемерной убедительностью, а глаза воровато бегали, и он всё время прикидывал, куда ему лучше будет спрятаться — за канцеляристов или под стол, ежели Ломоносов на него кинется.

— Ну а если он казённый человек есть и возрастом подходит, то, когда ему жребий выпал, я силы против не имею. — Шумахер развёл руками, не сводя глаз с Ломоносова, и даже отодвинул стул, чтобы нырять под стол было сподручнее.

Сжал кулаки Ломоносов, почти врезались в ладони ногти, действительно хотелось запустить чем-либо в это мерзкое и липкое существо, уже столько времени сосущее его кровь и кровь академии, но понял, что главное сейчас — помочь Ивану. А этим только навредишь. Резко сказал:

— Обращусь к президенту! Вредное дело ты сотворил, извёл учёного, умнейшего, нежели десять твоих Таугертов, вместе взятых.

А Шумахер, поняв, что прямая опасность для его хилых телес миновала, возликовал и не удержался, кинул последний козырь:

— Обращайтесь. Но смею заметить, всё сделано с ведома и одобрения господина асессора Теплова!

Понял Ломоносов, что Теплов, ради какой-то своей выгоды, вероятно, походя предал Ивана, дабы дать Шумахеру возможность ущемить его, Ломоносова. Да и сам Теплов совсем не столь расположен к Ломоносову, чтобы из-за того угрызться. Просто потом что-то возьмёт с Шу­махера — оба на сделках живут и так, юля промеж людей, вперёд выгребают.

Но дела того Ломоносов не оставил, только обобщил его с одного Ивана на всё окладное сословие Российской империи.

В феврале подоспело обсуждение Академического регламента. Особой нужды в том не было, но по общему указу Елизаветы происходило в Сенате рассмотрение и исправление российских законов. Вот немцы и решили, в ту струю влившись, тоже исправить петровский настрой академии и вкупе с продажным Тепловым учинить ревизию в Конференции. Теплов написал новый регламент, а Ломоносов, взъярённый всем предыдущим самочинством, со своей стороны, составил записку: «Об исправлении Академии».

Именно всей Академии, а не бумажного регламента! Сколько бьётся, а большинство по-прежнему таки у лиц, российской науке противных. Слова записки Ломоносова потрясали Конференцию. Правдивые, гневные, они били по чужеземцам, так не желавшим публичного освещения своих деяний, заставляли морщиться и ёрзать на президентском кресле Теплова, которому нравилось президента замещать, но не нравилось блюсти чью-либо пользу, кроме своей собственной.

«В Академии ровно ничего не делается для подготовки российских учёных, — писал и восклицал Ломоносов. — А если что и сделано, ежели и есть малое число россиян, то оное лишь через непомерные усилия, противу Академических порядков исполнено».

«Вся учебная работа развалена! — объявлял Ломоносов в записке и спрашивал: — Кто виноват? С кого спрошено за то, что «в семь лет ни един школьник в достойные студенты не доучился». Ну а приватно аттестованные прошлого года семь человек латинского языка не разумеют, следовательно, на лекции ходить и студентами быть не могут. Это как? — И добавил саркастически: — Уж больно возлюбили у нас не публичные, а приватные продвижения и аттестации!»