Михаил Лебедев - Сон великого хана. Последние дни Перми Великой

— Славят твои подвиги, хан великий, — отвечал начальник охранной стражи, происходивший из рода грузинских князей, но принявший магометанство при вступлении на службу к Тамерлану. — Эмиры, князья, воеводы невольницами прекрасными услаждаются, вино, пиво пьют, "Фатенамей-Кипчак" [16] "Фатенамей-Кипчак " в переводе означает: "Торжество кипчакское". Это была монгольская песня, сложенная по поводу победы Тимура над Тохтамышем за четыре года до описываемых событий. (Примеч. авт.). поют, а воины мясо едят, кумысом запивают да твоё великое имя прославляют! Нигде не слышно слова супротивного, поносящего твою честь ханскую!..

По лицу хана Тимура мелькала презрительная улыбка.

— Не родился ещё такой человек на свете, который бы осмелился ныне явно на меня восставать! Тайно, ведаю я, многие бы рады были погубить меня, но явно... О, Аллах! О, пророк Магомет! Кто дерзнёт восставать на владыку мира, перед которым трепещут народы?!

Князь Бартом с благоговением внимал словам властелина, удостоившего его милостивым разговором, и восклицал в почтительном восторге:

— О, пресветлейший, высочайший хан! Слава твоя гремит по всей вселенной! Многие царства мира у ног твоих! Кто осмелится восставать на тебя, великого и мощного?.. Ты — Бог земной! На тебя ли возноситься дерзкою мыслью кому-либо из ничтожных смертных?!

— Ты льстишь мне, Бартом, — снисходительно улыбался Тимур, — но лесть от чистого сердца не порок. Сердце твоё открыто для меня, и я всегда награждаю тебя по заслугам твоим.

— Готов умереть за тебя, хан пресветлейший! — ударял себя кулаком в грудь Бартом, отличавшийся большой горячностью в проявлении своих чувств, и на коленях выползал из шатра, забывая в такие минуты, что он грузинский князь и по происхождению не ниже "владыки мира", ведущего свой род от одного незначительного князька в империи чагатайских монголов.

А хан Тимур, упоенный своим величием, оставался в непринуждённой позе на драгоценных коврах, устилавших землю в его шатре, и погрузился в глубокие думы...

На берегу тихоструйного Дона, по взятии города Ельца, Тамерлан стоял уже более недели, не отдавая приказа выступать далее, и приближенные ума не могли приложить, что заставляет великого полководца бездействовать, когда следовало бы быстро и решительно идти в глубину Руси, если намерение воевать руссов не было оставлено им.

— Что сталось с великим ханом? — удивлялись князья и эмиры, втихомолку рассуждая о делах грозного завоевателя. — Почему он вперёд не идёт? Неужели испугался он лесов да болот русских, что путь нам преграждают? Да нет, не может того быть. Раньше мы гораздо труднейшие места проходили. Что-то другое тут...

— А на Руси, говорят, немного войска наготове есть, — добавляли другие, осведомленные об этом от елецких пленников, которые после допроса были тотчас же умерщвлены. — Скорее бы нагрянуть туда. Прошли бы из конца в конец страну сию, города бы взяли, князей бы полонили да с добычей домой бы ушли. А здесь ради чего даром стоять?

— На всё воля хана пресветлого! — вздыхали воинственные монголы и покорялись своей участи, терпеливо ожидая той минуты, когда встряхнётся задремавший исполин и прикажет идти вперёд.

А хан Тимур всё медлил и медлил. Целыми днями полулежал он на пышных коврах, расшитых живописными узорами, и предавался отдыху и думал.

О чём же думал сагеб-керем — владыка мира?

О, думы его были всеобъемлющи!

Могучий, прославленный завоеватель, из ничтожества поднявшийся на недосягаемую высоту, покоривший двадцать шесть держав в трёх частях света, он не находит себе равного среди земных царей, считая их ничем перед собою.

Кто равен ему, властителю вселенной?!

Никто, решительно никто не может соперничать с ним по силе, по славному имени, по многочисленности одержанных побед, по необъятности своих владений, тянувшихся от моря до моря. Да что от моря до моря? Моря не задерживали его. Он обходил их, если это было можно, или же переправлялся через них на огромном флоте и распространял свои завоевания за морями, сокрушая всё огнём и мечом. Человечество трепетало перед ним — новым бичом Божиим, какого не бывало со времён Аттилы. Сам Чингисхан, завету которого он следовал: "Покорять весь свет под свою руку", не имел такого могущества, как он. Чингисхан овладел только областями китайскими, Тибетом, Великою Бухарией, страной турок-сельджуков, нынешним Кавказом, степями половецкими, а при сыне его Октае, или Угадае, была покорена Русь, — хан же Тимур господствовал в Древнем Иране, или Персии, в Грузии, на Кавказе, на всём пространстве Азии от моря Аральского до Персидского залива, от Тифлиса до Евфрата и пустынной Аравии. Индия, Сирия, Египет были в его руках; император греческий, султаны мамелюков и османов признавали себя его слугами; сам гордый султан Баязет, ужасавший Европу своими завоеваниями на берегах Чёрного моря, был побеждён и пленён сагеб-керемом; славные богатством города Ормус, Багдад, Дамаск, Смирна, Дели сдались на милость победителя. Батыева держава, то есть Золотая Орда, рассеялась перед ним как дым. Лучшая половина мира, по признанию Тимура, принадлежала ему. Оставалась слабая Европа, а за нею Африка, куда уже заносилась смелая мысль владыки мира. Но... какая непостижимая сила держит его на берегах Дона? Почему он не идёт вперёд, в глубину неведомой страны, открывавшейся его взорам? Не робость, не боязнь неудачи останавливает его. Нет, эти чувства были неизвестны его твёрдой, как сталь, душе. Что-то другое положило предел победоносному шествию повелителя чагатайских монголов...

На тринадцатый день своей стоянки на берегу Дона Тимур особенно был не в духе. Знаменитые князья и эмиры собрались к его шатру, ожидая обычных приказаний, но не показал им лица своего грозный владыка. Среди многочисленных придворных служителей, следовавших за Тимуром даже в походах, царило смятение. Двое беков, то есть дворян, помогавших властителю подняться с ложа при утреннем его пробуждении, сделали какую-то неловкость, а разгневанный сагеб-керем приказал отрубить им головы. Один слуга, опахивавший повелителя огромным веером по причине жаркого времени не мог удержаться, чтобы не чихнуть, и великий хан повелел задушить его. Любимые жёны Тимура, с лютнями в руках, хотели было развеселить его песнями и плясками, но Тимур так мрачно поглядел на них, что они поспешили исчезнуть...

— Великий хан гневается! Великий хан гневается!.. — пронеслось по всему стану, и мёртвая тишина воцарилась кругом, точно не четыреста тысяч человек тут собралось, а только четыре десятка.

Монголы любили своего главного вождя, но и боялись его. Характер Тимура был таков, что в гневе он всё мог сделать. И поэтому едва стало известно, что великий хан гневается, как в необозримом стане монголов все затаили дыхание и даже лошадей отогнали подальше, чтобы ржание и топот их не долетали до высокого слуха повелителя.