Николай Чмырев - Развенчанная царевна

Дьяк стоял и ждал.

– Что же, матушка, время не ждет, одевайся,  – заговорил он снова немного спустя.

– Одеваться мне нечего, я и так одета, а все-таки я не поеду.

– Что ж с тобой поделаешь, коли одета, тем лучше,  – сказал дьяк.  – Эй, братцы,  – обратился он к стоящим в прихожей стрельцам,  – проводите матушку к повозке.

Вошли стрельцы и направились к Евникии; та в испуге отмахивалась только руками. Стрельцы приподняли ее под руки.

– Стойте! – вдруг раздался голос.

Дьяк обернулся назад, в дверях стояла великая старица, она была бледна, глаза ее гневно сверкали.

– Стойте, что вы здесь делаете? – сурово спросила великая старица.

– Государыня,  – обратился к ней с поклоном дьяк,  – не обессудь, так приказали царь с патриархом.

– Царь с патриархом? А я приказываю сейчас же оставить ее и убираться вам самим отсюда.

– Воля твоя, государыня, не волен я так сделать.

– Да кто же я-то тебе, что ты смеешь еще разговаривать со мной? Уходи сейчас же!

– Уйду, великая государыня, сейчас уйду, только вместе с матушкой.

Дьяк мигнул стрельцам, те двинулись вперед.

– Стойте, стойте, не смейте ее уводить, я приказываю, слышите ли, я приказываю! – кричала Марфа.

Но в ответ ей дьяк отвесил только низкий поклон; стрельцы усадили Евникию в кибитку, дьяк вскочил туда же вслед за ней, и кибитка быстро выехала за монастырские ворота.

Марфа из-за такого явного неповиновения со стороны дьяка пришла в ярость. Она не могла понять, объяснить себе того, что произошло сейчас у нее перед глазами. Разве она более не государыня, слову которой все беспрекословно повиновались, желание которой предугадывалось, а теперь что же это, кто же возымел смелость отнимать у нее из рук власть? Не оперился ли сын и почувствовал себя настолько крепким и сильным, что сам без ее участия стал правителем? Или все дело в ее бывшем муже Филарете? Это вернее. И если это так, то тогда действительно борьба немыслима, она сознавала хорошо, что у нее не хватит сил на борьбу с патриархом.

В злобе бросилась она в кресло, и слезы бессильной ярости градом брызнули у нее из глаз.

– Так нет же, нет, пусть что хотят делают, а по-ихнему не будет! – решительно проговорила она, поднимаясь и направляясь к выходу.

Через час к царскому дворцу подъехала карета; из нее вышла Марфа.

Царь между тем, радостный, веселый, сияющий, вместе с патриархом писали грамоту о возвращении царевны в Москву; один гонец полетел уже в Нижний с подарками царевне; теперь оставалось только вызвать ее и приготовиться к ее приезду.

– За полтора дня гонец туда доберется,  – говорил царь,  – ну дня два промешкается, два дня на дорогу, уже самое большее через неделю будет здесь…

– А ты не загадывай, не спеши, раньше ли, позже ли приедет, все равно приедет, дело уж сделано.

– Батюшка, виноват я перед ней, вину-то поскорей хочется искупить, вырвать ее из тюрьмы.

– Бог милостив, вырвется, наживетесь еще.

Дверь отворилась, в нее вошла Марфа.

Отец и сын смутились от такого неожиданного посещения. Царь встал и пошел навстречу матери, патриарх остался на месте в ожидании, что произойдет дальше.

Царь подошел к матери, но та движением руки остановила его.

– Не подходи,  – проговорила она,  – не подходи, пока не дашь ответа мне в своих беззакониях!

При этих словах патриарх вскочил и сделал несколько шагов вперед; царь смутился.

– Ты, мать, лучше бы знала свою келью и не мешалась в дела мирские! – заговорил Филарет; его голос немного дрожал.

Марфа исподлобья взглянула на патриарха.

– Если бы я следовала твоему примеру, святейший патриарх, то тогда твоя правда, я бы мешалась в дела мирские, но я пришла по своим монастырским делам.

– О каких же ты, простая монахиня, беззакониях осмеливаешься говорить царю?

– Я пришла говорить с царем, а не с тобой, владыко, ему все поведаю; а какие беззакония, если есть охота, прислушай, узнаешь.

Патриарх замолчал.

– Давно ли, государь,  – последнее слово не без иронии произнесла Марфа,  – давно ли, государь, по царскому приказу стрельцы стали по ночам врываться в монастыри и увозить из них инокинь? Кто дал тебе на это право? Царствуй, владей всем, но монастырь – обитель Божия, она неподвластна тебе, там твоей власти нет. За что нынче увезли мать Евникию?

Царь взглянул на отца.

– Молчи, Михайло,  – заметил тот.  – Царская власть,  – обратился патриарх к Марфе,  – как для мирян, так и для вас, черноризок, одинакова, одинаково волен царь изводить и карать крамолу, где бы ни завелась она. Поняла? А за что Евникию увезли, так знай, что твоя Евникия не монахиня была, а крамольница-ворожилка; пусть Бога благодарит, что увезли целой, а то ей следовало бы на плахе голову сложить! Она только зелье варила да людей травила им.

Марфа встрепенулась.

– Лжешь! – закричала она.

Патриарх не выдержал; он двинулся к монахине.

Царь бросился между ними.

– Батюшка!.. Матушка! – взмолился он.

– Ты мне… патриарху! – кричал Филарет.  – Иль плетку забыла, которой я тебя постегивал!

– Было, да прошло! – со злобой проговорила Марфа.  – А будь ты не то что патриарх, а кем хочешь, правду все-таки скажу!

– Правду? А не она со своими выводками опоила зельем царевну Настасью Ивановну?

– Чай, за это и увезли?

– За это! Да не ее одну, и сынков ее угнали, коли тебе хочется знать.

– Так вот оно что?! Теперь я понимаю, откуда сыр-бор загорелся. Значит, первостатейных бояр угнали из-за этой ненавистной девки Машки Хлоповой.

– Опомнись, Марфа, она не девка Машка Хлопова, а богоданная царевна Настасья Ивановна!

– Вот как, уж не задумали ли вы ее опять на царский верх взять.

– А если бы и так, у тебя, что ли, не спросились? Так будет, помудрила довольно, намутила немало со своими чернохвостыми монахинями, сына чуть не сделала несчастным.

– То-то ты вот сделаешь его счастливым, женив на порченой девке.

– Молчи, Марфа!

– Хорошо, я замолчу, только вот перед образом клятву на себя кладу: в тот день, когда она въедет в Москву, я выеду из нее, уеду в Литву, в Польшу, но при мне она на Руси царицей не будет. Вот вам мое последнее слово! – проговорила великая старица, уходя.

Долго молчали царь и патриарх.

– Что ж теперь делать, батюшка? – бледный, трепещущий, спросил сын.

– Что делать, Михайло, волей-неволей придется отказаться от Насти. Если она уедет, тогда на всю Русь соблазн пойдет, а царь должен служить примером для всех, не Гришкой же Отрепьевым быть тебе!

Царь схватился только за голову.

Патриарх поглядел на сына, с грустью покачал головой и тихо, неслышно вышел из покоя.

Прошло девять дней после последнего посещения боярами Марьюшки. После потерянного счастья, испытав горе, нужду, несчастье, перетерпев невыносимые душевные муки, прочувствовав всю горечь незаслуженной обиды, теперь при одной мысли о возвращении прошлого счастья, о котором она не смела даже и думать, ей делалось так легко, свободно на душе, так сладко дышалось, так хорошо жилось.