Николай Чмырев - Развенчанная царевна

«Ну, Василий, теперь ты мне,  – говорит,  – не нужен, иди на все четыре стороны».

Злость, горе взяли меня, не отказ обиден был, не стал бы я и сам старому черту служить, кабы не боярышня, без нее и свет мне не мил стал, да что поделаешь, коли из дому гонят, насильно не станешь в нем жить. Ушел я да и слоняюсь возле боярской вотчины, про нее, голубушку, про Настюшку, все хочется узнать. Ну и узнал на свою голову. Боярин, вишь, в злобе за тиранство принялся, и чего только не делал он с ней, вымолвить страшно. Долго я думал, что бы с ним, окаянным, сделать, да что ж тут придумаешь…

А тут немного спустя и того горшая весть дошла до меня: Настюшка моя померла, убил ли ее отец, замучил ли, только неладное что-то говорили про него. Обезумел я с горя, не знаю, что со мною и сотворилось: хожу, ничего не вижу, только круги какие-то красные в глазах расходятся. Наступила ночь, вот такая же темная, как и ноне, долго бродил я кругом, а там и решил. Все уже во дворе спали, я перебрался через забор, собаки бросились было на меня, да скоро узнали и замолчали. Подошел я к хоромам, отпер ставни, гляжу и глазам не верю. Горят свечи, а на столе лежит она, моя голубушка, только черная такая. У меня словно замерло сердце.

«Погоди же, старый коршун, найду же и я на тебя управу, раз избавил тебя от смерти,  – промолвил я,  – а теперь сам ее поднесу тебе, только не такую, а пострашней маленько!»

Пошел я, набрал кольев, подпер все двери в хоромах да хоромы-то и подпалил – в миг один все во огне были!

Ермак на мгновение замолчал.

– Что же, сгорел старый? – спросил Кольцо.

– Все сгорели,  – проговорил Ермак,  – все, кто в доме был, сгорела и она, моя голубка! Старый-то спал, когда я поджег, а как охватило хоромы огнем, вскочил он да хотел в окно выпрыгнуть, ну, тут я его и встретил… ножом! – прибавил он.  – Ну и взяла меня тоска тогда, весь свет стал постыл, на людей такая злоба взяла, что не глядел бы на них, разом всех покончил… а там, там пошел на Волгу да и пристал к Шустрому, а дальше что было, сам, чай, знаешь,  – закончил Ермак.

– Так в этом и кручина твоя вся? – спросил Кольцо.

– Не кручина, говорю, а раздумье берет, да и не об этом, это что – все старое, ну, значит, и быльем поросло, о другом я думаю!

– О чем такое?

– А вот видишь, хороша наша жизнь, свободна, привольна, никого над нами нет, только самих себе знаем. А как она досталась нам, чем мы добываем ее – грабежом да разбоем!

– Чтой-то ты, Ермак Тимофеевич, словно на исповеди во грехах каешься!

– Да и разбоем-то каким! – не слушая, продолжал Ермак.  – Прежде персиян душили, ну и черт с ними, с нехристями, туда им и дорога, а теперь-то мы душим свои христианские души: грех ведь тяжкий. И до чего дожили мы с тобой? Царской опалы дождались, того и гляди, свои же руками на виселицу выдадут.

– Что ты, господь с тобой, атаман!

– Чего господь со мной, Живодера забыл, что ли?

– Ну, Ермак Тимофеевич, в семье не без урода.

– А коли в нашей семье да много их найдется? Чужая душа, сам знаешь, потемки.

– Так-то оно так, только Живодер всегда был ненадежен, а теперь, кажись, все слава богу.

– Кабы то так, кабы твоими устами да мед бы пить.

Наступило молчание.

– Долго я думал, Иваныч, и вот что придумал, слушай. Давно уже я слышал про Пермскую землю, и вот строгановский служилый то ж про нее рассказывал; богатства там – страсть, сторона далекая. Нет там ни воевод, ни стрельцов, жить можно свободно, вольготно, без всякой опаски; нас немало, остяков так запугаем, что они сами будут нам ясак нести. А поживиться там есть чем – одних зверей пушных не оберешься.

– А что с ними делать-то, коли людей там нет, куда же мы сбывать их будем?

– Было бы что сбывать, а место найдется для них.

– Делай, атаман, как знаешь, как лучше. Только пойдут ли за нами молодцы-то наши?

– И об этом я думал. Очертя голову я не поведу их никуда, допрежь всего отправлюсь сам, один, на место, все разведаю там, правду ли об этой стороне говорят. Коли правду, так ворочусь и клич кликну: кто хочет идти со мной – иди, а нет, пускай выбирают себе другого атамана и остаются жить здесь.

– Когда же ты думаешь отправляться?

– Да завтра бы пораньше, чуть зорька, так и пущусь в путь, все равно ночь-то не буду спать.

– Как же ты лагерь бросишь, что молодцы подумают?

– Лагерь я не брошу, ты здесь останешься, а ты все равно что и я. А чтобы молодцы ничего не подумали, завтра собери круг да и объяви, что я ушел на промысел, на разведки, что ли, что вместо себя тебя оставил, вот и конец.

– А долго ли ты в отлучке будешь?

– Бог весть, сам знаешь – неблизко.

– Так тебя, значит, здесь и ждать?

– Хорошо бы было, кабы здесь дождались, а уж если и уйдете куда, так какую-нибудь заметку оставьте, чтобы знать мне, где искать вас, или известите меня.

– А бог весть, где ты будешь?

– О себе-то я весть всегда подам.

Кольцо задумался, неизбывная тоска легла ему на душу; после встречи с Ермаком он ни разу еще не расставался с ним, и предстоящая разлука пугала, тревожила его.

– Что ж ты, Иваныч, призадумался? – спросил Ермак.

– Да так, что-то неладно, сердце словно беду чует!

– Полно, Иваныч, беду накликать, все хорошо будет, а теперь простимся – тебе и соснуть пора, а мне уж не до сна, да скоро и рассветать будет.

– Не до сна и мне, Ермак Тимофеевич, разогнал ты мне его. И что это тебе вздумалось?

– Говорю что!

– Так уж вместе бы нам с тобой идти!

– А товарищей на кого бросим? Ведь без нас с тобой они что стадо без пастуха будут. Коли не хочешь, чтоб я шел, ступай ты, разведай в строгановских деревнях – тебе все расскажут, а я уж здесь останусь.

– Нет, атаман, оставаться здесь, видно, моя судьба, ты там лучше меня все разузнаешь и сделаешь.

– Как хочешь: выбирай, что лучше!

– Пусть уж будет по-твоему!

– Ну, так тому и быть!

Начинало рассветать.

– Ну, пора и в путь! – первый заговорил Ермак, поднимаясь.  – Прощай, товарищ!

– Я провожу тебя, чай, на челне отправишься?

– Само собой, скорей да и покойней.

Оба спустились к берегу. Ермак простился с Кольцом, вскочил в челн – и весла заработали. Долго Кольцо следил за ним, пока тот не скрылся на повороте. Понурив голову, отправился Кольцо в лагерь, не взглянув вниз по Волге, а если бы взглянул, то не шагом бы пошел он назад.

Версты три отъехал Ермак, как вдруг руки его выронили весла и он, казалось, застыл, к чему-то прислушиваясь.

Со стороны лагеря раздался выстрел, гулом пронесся он по Волге, за ним грянул другой, и вслед за этим выстрелы зачастили.

Ермак, быстро заработав веслами, повернул лодку, и та помчалась как стрела. Вот и последний поворот реки. Он взглянул вперед по реке – и сердце его тревожно забилось. Около сотни пустых челнов качались у берега; небо над лагерем покрылось сизым дымом, в воздухе пахло дымом.