Артур Феличе - Морские нищие [Роман]

«Пусть его величество узнает из уст нидерландского героя истину. Пусть поймет наконец, что система эшафотов, новых епископств и старых палачей, декретов, инквизиции, шпионов должна быть навсегда отменена…»

Принц писал, что зараза корыстолюбия и насилия охватила всю страну. Закон стал самым ходовым товаром. Его продают тому, кто даст большую цену. Бедняк может добиться только плетей и тюрьмы, а если его заподозрят в ереси, — костра и топора. Прощение самых низких преступлений, охранные грамоты, почетные и выгодные должности продаются, как на аукционе. Оранский просил отметить особо случаи, рисующие беспримерную по жестокости деятельность инквизитора Петера Тительмана, этого зверя-фанатика, разъезжающего по Нидерландам не один уже год и косящего ни в чем неповинных людей.

Рыцарь понимал важность нового поручения и брался за него с волнением. Такое величайшее доверие!.. Дело было для него не ново. Недавно он ездил по такому же поводу и так же секретно: в Уденарде, где Тительман удавил и сжег на костре школьного учителя Гелейна Мюллера за чтение Библии; в Турнэ, где ткача Томаса Бальберга сожгли живьем за списывание гимнов из книги, изданной в городе Кальвина — Женеве; в Дикемуйде — там сожгли за ересь Вальтера Капеля, которого оплакивал весь город. Когда подручные инквизитора привязывали его к столбу на костре, какой-то бедняк закричал: «Разбойники! Кровопийцы!.. Этот человек не сделал ничего дурного, — не раз он кормил меня…» — и бросился в пламя, чтобы спасти осужденного. Его с трудом оттащили. На другое утро он вернулся к остывшему костру, взял обгорелые останки казненного и пронес по улицам к дому бургомистра. Здесь шло в это время новое заседание инквизиторских судей. Как обезумевший, ворвался он в здание и положил свою ношу перед судейскими. «Вот вам, убийцы! Вы съели его тело, съешьте теперь его кости. И будьте прокляты на веки веков!..» И, конечно, жители Дикемуйде никогда больше не увидели смельчака.

В следующем году Тительман арестовал в Росселе Робера Ожие с женою и двумя сыновьями. Они не ходили к обедне, а молились у себя дома. Их спросили, какие же обряды совершают они дома, и один из мальчиков ответил:

— Мы становимся на колени и просим Бога, чтобы он просветил сердца наши и отпустил нам наши грехи. Мы молим его за государя, чтобы он послал ему мирное и благополучное царствование, молимся за всех наших судей и начальников, чтобы Бог сохранил и защитил их всех…

Наивные слова ребенка поколебали даже судей — инквизитор отдал это дело на рассмотрение гражданского суда. Но тем не менее отец и старший сын были приговорены к сожжению. Спустя неделю за несчастными последовали жена Ожие и второй сын.

В другой раз изувер и фанатик Тительман ворвался в один дом и схватил там Иоанна Сварта с женою и четырьмя детьми. Тут же были арестованы две новобрачные четы и еще двор. Все были обличены в домашних молитвах и чтении Библии. Всех немедленно, без суда, следствия и законной защиты, присудили к сожжению.

Но чем больше свирепствовала инквизиция, тем громче поднимался ропот народа. Нередко происходили открытые возмущения, и горожане громко выражали свое сочувствие казнимым, пели в их честь запрещенные гимны и проклинали палачей.

Три года назад в Валансьене были арестованы и осуждены два человека, Фаво и Маллар, за то, что, не будучи докторами богословия, они читали проповеди. Это были настолько известные и уважаемые люди в городе, что местные судьи в продолжение полугода не решались привести приговор в исполнение. Бывший тогда еще у дел кардинал Гранвелла настаивал на их немедленной казни и списывался по этому вопросу с Мадридом. Каждый день и каждую ночь люди толпились у окон тюрьмы, обещая заключенным свою помощь в случае покушения на их жизнь. В светлый апрельский день после грозного приказа свыше судьи вывели наконец осужденных на площадь, где их ожидали приготовленные костры. Толпа с глухим ропотом следовала за инквизиторской процессией. Симон Фаво громко молился. Маллар пел, подняв глаза к сияющему весеннему небу. Когда палач стал привязывать Фаво к столбу, какая-то женщина сняла с ноги башмак и швырнула его в середину только что подожженных дров. Это был заранее условленный знак. Толпа хлынула на место казни, сбила ограду и растащила разгоравшиеся поленья. Казнь не совершилась, но вооруженной страже удалось все же увести осужденных обратно в тюрьму. Местные власти растерялись. Инквизиторы настаивали, чтобы проповедников немедленно казнили в камере. Совещание шло до самого вечера. А взволнованные толпы ходили по городу с недозволенным пением псалмов. Когда наступила темнота, народ окружил тюрьму сплошной лавиной и после настоящей схватки вырвал любимых проповедников из рук тюремщиков. Пользуясь ночным мраком, обоим удалось скрыться из города.

Дерзость упрямых валансьенцев не прошла им даром. Недавний страх сменился трусливой яростью. Из Мадрида и Брюсселя посыпался поток гневных приказов. Были присланы отряды полков. Тюрьмы переполнились мужчинами и женщинами. А к середине следующего месяца началась бойня: жгли, обезглавливали. И под похоронный звон Валансьен замер в полном отчаянии.

Рудольф ван Гааль распрямил занывшую спину и встал. Да, да, он поедет теперь в Антверпен. Там народ, пишет его светлость, негодует после казни протестанта Христофа Фабриция, умершего, как истинный мученик. Он поедет и в Брюгге, где тюрьмы давно переполнены уважаемыми гражданами. Ван Гааль не забудет снова побывать в Роттердаме — попытается еще раз узнать подробности гибели несчастной хозяйки «Трех веселых челноков».

— Завтра я уезжаю, — заявил он торжественно и опять сел, чтобы написать ответ на послание Оранского.

Микэль уронил иголку с ниткой. Очки съехали у него на кончик носа.

— Слава Тебе, Создатель, мы уезжаем от этой кривобокой ведьмы!.. — прошептал он, просияв.

У Якоба Бруммеля, знаменитого маэстро из Гарлема, праздновали наступавшее Рождество. Кроме его семьи и прислуги, приглашенной, по дедовскому обычаю, в сочельник к ужину, за столом сидел еще приехавший из Нардена брат госпожи Бруммель, ректор латинской академии Ламберт Гортензиус, с женой, дочерью и сыном. Позвали также и мастера-столяра Питера Мейя, закончившего к сроку починку большого органа в гарлемском соборе. Маэстро предстояло все Святки играть на этом органе во время месс. Проверив еще утром работу Мейя, Бруммель не мог нахвалиться зазвучавшим по-новому инструментом. Органные мастера были редкостью, их выписывали часто издалека. И Гортензиус посоветовал вызвать из Алькмаара знакомого ему Питера Мейя — опытного мастера по всевозможным тонким поделкам.