Артур Феличе - Морские нищие [Роман]

Она пододвинула к нему бумагу и очинённые рисовальные угли, потом взяла любовно переплетенную в парчу книгу и стала читать:

Ее чтение звучало по-детски просто. Рука Генриха не двигалась — он смотрел на Инессу.

— Но вы не рисуете, Генрих… — огорчилась девушка.

— Рисую, рисую!.. — И он стал быстро набрасывать на бумагу ее лицо, в котором сочетались черты гордой испанской красоты с детской доверчивостью.

Инесса опустила книгу и рассмеялась:

— Оглянитесь, Генрих, — Марикитта подглядывает за нами. Она считает, что молодым людям нельзя так долго быть наедине. Не прячься, иди сюда, Марикитта!.. А вы еще не знаете, что Марикитта — дочь мавра, погибшего во время восстания ее братьев в 1501 году… Сядь, моя старушка, рядом с нами и слушай или принеси ковер и расстели его под кипарисом…

Темное, морщинистое лицо служанки скрылось за захлопнувшейся ставней. Дом снова погрузился в тишину.

Вдруг ставня снова раскрылась, и голова Марикитты показалась опять.

— Ах, сеньорита! Ах, сеньор кабальеро! Где у меня память? Господин, уходя утром, приказал отдать сеньору кабальеро письмо с родины.

В смуглой старческой руке белел конверт. Генрих вскочил. Но Инесса быстрее ветра подбежала к окну, схватила письмо и передала ему.

— Наконец-то! — Генрих дрожащими пальцами разорвал конверт.

— Я пойду приготовить вам шоколадный спумас [25] Спумас — взбитая и замороженная пена некоторых сладких напитков. , — сказала Инесса сочувственно. — Вы так волнуетесь!

— О нет, останьтесь! У меня не может быть от вас тайн. Я прочту письмо вслух.

Она сейчас же послушно села, сложив на коленях руки. В конверте было два письма: одно от Рудольфа ван Гааля, другое — от Микэля. Старый воин писал:

— «Благодарите фортуну, племянник, что вы не являетесь свидетелем страданий вашей родины. Некогда обильные земными благами Провинции оскудевают. Ныне мы богаты лишь эшафотами, кострами, судами инквизиции, палачами и доносчиками. Вот что взращивается по городам и селам Нидерландов… — Генрих перевел дыхание. — Но да будет благословенно провидение — оно ниспослало в своем милосердии к несчастной родине дальновиднейшего и умнейшего человека. Все взоры с упованием обращены на него. Без уверток, умалчиваний и робости сей доблестный принц (вы знаете, племянник, того, чье имя я не называю, но кто запечатлен в моем сердце) высказывает мнение всей страны в речах, достойных быть занесенными в анналы [26] Анналы — летописи у древних римлян. истории. Моя жизнь отныне принадлежит сему человеку, дабы он употребил ее на благо моему народу».

Генрих не верил глазам. Неужели это пишет Рудольф ван Гааль?

Генрих с нежностью взял пространное послание Микэля. Неумелая рука тщательно выводила без знаков препинания.

— «Благородный господин мой. Захотите ли вспомнить своего верного слугу Микэля? А моя Катерина приказала долго жить, не захотела…» — Генрих остановился, письмо задрожало у него в пальцах.

Инесса быстрым движением положила руку на его плечо и заглянула в глаза:

— Она все-таки умерла, ваша добрая мама Катерина?.. Какое горе для бедного старика!

— «…не захотела, — продолжал читать Генрих, — побыть еще на земле. Оставила меня сиротой, без детей и внуков. Она умерла истинной христианкой. И завещала нам то же…»

«О чем говорит Микэль?.. — пронеслось в голове у Генриха. — „Умерла истинной христианкой“. Не католичкой, а христианкой. Так называют себя протестанты…»

— «Со слезами просила она передать вам, благородный господин, последние слова свои. Нет приказов для совести. Совесть свободна, и владыка ей один Бог. И вероучители должны быть избираемы совестью, а не назначаемы земными владыками. От греха же и неправды не откупиться никакими деньгами. Написал вашей милости как сумел. А дом и замок брошены, как гнездо в бурю. Есть и еще одна новость. Я частенько в шутовском монашеском наряде представляю всякие соблазны дьявола. Я было стыдился этого шутовства, да умные люди сказали, будто и я помогаю тем родине. На людях мне все-таки легче в моем сиротстве. Только подушка да темная ночь знают про все. Благородный господин мой, не побрезгайте моими глупыми словами и низким поклоном, по гроб жизни и навеки вашей милости старый слуга Микэль».

Генрих опустил письмо и задумался. Его дядя посвятил остаток дней делу родины. Микэль, смешной, добрый, одинокий Микэль, высмеивает на подмостках католическое духовенство. И только он, Генрих, мечтавший о подвигах, почти бездействует. Два-три письма, освещающие настроение в Мадриде и посланные через Швенди Оранскому, — не великий подвиг. «Следовать велениям совести», — завещала «мама Катерина». Совесть давно зовет его на родину, а он все еще здесь, в свите будущего испанского монарха. Неужели его надежды на Карлоса напрасны и годы возмужалости не сделают из принца Астурийского защитника Нидерландов?

— Вы хотите уехать? — тихо спросила Инесса.

— Да.

— Я вас понимаю… Когда вы уедете, патио наше померкнет для меня. В самый жаркий полдень мне будет холодно в нем. А эта бедная скамья под кипарисом… Но я вас понимаю.

Он взял ее руку, маленькую, сильную, как у мальчика, и прижался к ней лбом.

— Инесса, ведь я оставлю здесь половину души…

Она отняла руку и, не то смеясь, не то плача, сказала:

— Вашей родине мало будет половины — отдайте ей всю. А мне… мне останется воспоминание и вот это…

Она встала и раздвинула побеги плюща на кипарисе. Тогда Генрих увидел два вырезанных на стволе вензеля. Один, уже разросшийся и покрытый узловатой корой, утратил четкость, другой был совсем свежий и еще сочился прозрачными каплями. Генрих прочел:

— «М. Л.», «Г. И.».

— «Мария и Лазарь», — объяснила девушка. — «Генрих и Инесса».

Ван Гааль закрыл лицо руками:

— Что вы со мною делаете?

А она, смеясь, потащила его в дом:

— Слышите голоса, милый Генрих? Вернулся дядя и привел гостей. Верно, это новые послы с вашей родины, Берген и Монтиньи. Дядя был уверен, что они посетят нас. Идемте! Все будет хорошо. Ведь вы не завтра уедете? А когда уедете, я буду ждать вас на скамье под кипарисом всю жизнь… Идемте же, а то я заплачу.

Генрих встал с тяжелой головой. Половину ночи он разыскивал Карлоса по вентам Мадрида. Последние недели инфант особенно тосковал и метался. Близкое присутствие мачехи всколыхнуло в нем улегшиеся было чувства. Полное бездействие сводило с ума.

— Отец нарочно не дает мне никакого дела, чтобы унизить перед нею, — говорил он. — В ее глазах я ничтожество, не способное ни на что, кроме праздности… Ну так и воспользуюсь столь лестным мнением и буду проводить время по крайней мере весело.